Вчера, утром Л [ев] В[асильевич] вернулся сюда из Киева, а сегодня вечером опять уезжает в Киев и почти наверное поедет до Карлсбада вместе с сестрой. У нее в Киеве сделался новый припадок ее болезни с разлитием желчи и всеми другими атрибутами этого тяжелого недуга. Один только Карлсбад может принести ей облегчение, и вот ей все не удается до него добраться.

Благодарю Вас, дорогая моя, за телеграмму. Я довольно невесело провел свой праздник; все это время как-то тяжело у меня на сердце.

Я получил вчера письмо от Алеши с одним очень утешившим меня известием. Он пишет, что их после лагеря отпустят на работы на два месяца от 15 августа до 15 октября. Сначала он поедет к матери своей на несколько дней, а потом приедет ко мне! И вот я возгорелся страстным желанием воспользоваться его отпуском, чтобы сентябрь провести в Симаках, и хочу просить у Вас позволения это сделать. Возможно ли это? Будет ли еще в Вашем распоряжении симацкая усадьба? Если бы мечта эта была осуществима, я бы был донельзя счастлив. Это было бы для меня безмерным благодеянием и самым целительным средством для расстроенного моего духа. Потрудитесь, дорогая моя, ответить мне на этот вопрос. От души благодарю Влад[ислава] Альберт[овича] за память обо мне и прошу Вас передать ему дружеский поклон.

Беспредельно любящий Вас

П. Чайковский.

Ради бога, простите небрежность писания.

Я передал Л[ьву] В[асильевичу] содержание письма Вашего. Он говорит, что ввиду продажи Браилова ему действительно нет надобности туда ехать. Он поручает мне передать искреннейшее сожаление, что не удалось быть для Вас полезным.

Браилов,

1 июля 1881 г.

Милый, бесценный друг! Мне вернули одно из моих писем к Вам в Петербург. Я совершенно не помню, что в нем написано, но так как это было предназначено для Вас, то я и посылаю Вам, как получила его.

Вчера я наслаждалась Вашею музыкою, дорогой мой, слушала дуэты и романсы solo. Что за прелесть, что за божественная музыка! Из дуэтов пели Шотландскую балладу; какая оригинальная, восхитительная вещь! Потом дуэт... дуэт... на слова Сурикова, не помню, какие,-также бесподобно. А романс на Слова из поэмы “Иоанн Дамаскин” Толстого: “Благословляю вас, леса”; ах, какая очаровательная вещь, и поет ее Коля премило. Я не помню, говорила ли я Вам, что он учится петь, у него бас прелестного timbr'a, и он делает необыкновенные успехи в пении. Дуэты поют Коля и Юля, а иногда Коля и Влад[ислав] Альберт[ович]-это именно дуэт на слова Сурикова, и очень выходит красиво: бас с тенором.

Но, боже мой, как Вы можете говорить о потере вдохновения, божественный друг мой! Слушая Вашу -музыку, изумляешься этой роскоши, богатству, неиссякаемости вдохновения. Откуда берется столько разнообразия, столько мыслей; слушаешь и приходишь в такой восторг, что мысленно становишься на колена перед божественным творцом этих умилительных звуков, и слезы благодарности подступают к горлу, и хотелось бы так и замереть на всю жизнь в этом сладком состоянии! Боже мой, как человечество должно быть Вам благодарно за Вашу музыку! Что была бы жизнь без нее! У нас опять стало много музыки слышно, и это так хорошо.

Мне опять предстоит тяжелая поездка в Москву. Да, я было и забыла сказать Вам, мой милый друг, что раздел наш утвержден окончательно, и теперь я состою владелицею Браилова. Меня это теперь меньше радует, так как я пришла к убеждению, что необходимо продать Браилов. По случаю же утверждения раздела мне и в Москву надо ехать, чтобы расплатиться со всеми своими детьми за Браилов.

Как тяжело на меня подействовало сообщение из Вашего письма о бунтах рабочих. А еще поджоги... Вы читали вероятно, друг мой, что выгорел Минск и в нем наше управление железнодорожное? Нам все убытки, но хуже всего то, что, говорят, подожгли. Очень, очень не хорошо у нас теперь в России, враги нашего бедного отечества неустанно действуют. Вспоминаются при этом стихи Мицкевича:

Ciemno wszcdzie, glucho wszedzie,

Goto bedzie, coto bgdzie!

Хорошего что-то ничего не видно.... До свидания, мой милый, бесценный друг. Будьте-здоровы, бодры духом, покойны и не забывайте всем сердцем горячо любящую Вас

Н. ф-Мекк.

1881 г. июля 3-4. Каменка.

Каменка,

3 июля.

Милый, дорогой друг! Получил Ваше письмо со вложением прежнего, апрельского, письма, а также телеграмму Вашу. Из старого, не дошедшего до меня своевременно письма я узнал, что Вы потеряли сестру Вашу. Искренно сожалею, что не мог в свое время выразить Вам участие мое в этом горе Вашем. Телеграфировать о проезде сестры моей непременно буду. Мы имеем известия, что ей лучше и что скоро она в состоянии будет пуститься в путь. Очень радуюсь, дорогая моя, что мои романсы и дуэты понравились Вам. Пользуюсь этим случаем, чтобы указать Вам, что в этих вокальных пьесах мне самому более всего по сердцу и на что я бы хотел всего более обратить Ваше внимание. Из дуэтов. я более всего люблю: “Слезы людские”, а из романсов:

1) тот, что поет Коля (на слова Толстого из “Дамаскина”),

2) романс на слова Мицкевича и 3) на слова Сурикова (из Шевченки, кажется): “Я ли в поле да не травушка была”. Что касается Шотландской баллады, то она тоже принадлежит к числу любимых детищ, но я совершенно уверен, к сожалению, что никогда никто не исполнит ее так, как я ее себе воображаю. Ее нужно не петь, а, скорее, декламировать и с величайшею горячностью.

Все последние дни я очень дурно себя чувствую: голова тяжелая, по ночам сплю нехорошо, вижу какие-то невероятно. странные сновидения.