Я должна кончить. Голова в отчаянном положении, сегодня я ночь очень дурно провела, а как бы хотелось еще о многом, многом поговорить. Будьте здоровы, мой бесценный, милый, хороший друг. Всем сердцем горячо и безгранично Вас любящая

И. ф.-Мекк.

Париж,

1883 г. марта 14 - 16. Париж.

14/26 марта 1883 г.

Дорогой, бесценный друг!

Прежде чем обратиться к Вам с просьбою, которая стоила мне многих мучительных колебаний, я должен написать маленькое предисловие. Когда брат Модест, решившись взять, с собою племянницу, Таню за границу, написал о том Льву Васильевичу, последний решительно отказал отпустить ее, говоря, что средства не позволяют. Действительно, киевская жизнь до того расстроила его дела, а хозяйственный год столь плохой, что он временно очень затруднен. Потом, когда Модест подробнее выяснил ему необходимость увезти Таню, он дал позволение и прислал тысячу рублей, говоря, что это всё, что он может теперь дать, и если окажется этого мало, то просил, чтобы мы взяли на себя все лишние против этой суммы расходы, с тем, что впоследствии он с нами рассчитается. Модест, рассчитывая, что его, моих и Таниных денег будет достаточно, приехал в Париж. Но мы очень скоро увидели, что рано или поздно далеко перешагнем за пределы наших наличных денег, и я давно предвидел, что мне придется принять экстраординарные меры, чтобы покрыть все наши расходы. Танино пребывание в дорогой (хотя и очень плохой) maison de sante, доктора, лечение и тысяча ежедневных непредвиденных расходов, обусловливающихся состоянием Тани, наконец, наши собственные необходимые потребности, При дороговизне парижской жизни, которой я не ожидал и не предвидел, всё это совершенно нарушило мой бюджет. Обращаться к Льву Васильевичу не могу, ибо кроме того, что знаю его затруднительное положение, я считаю себя слишком обязанным ему за многолетнее гостеприимство, чтобы не пощадить по возможности его интересы. Да, наконец, и он и сестра вовсе и не подозревают всей серьезности болезненного состояния Тани, и чтобы выяснить, почему мы на нее так много тратим, пришлось бы нанести им убийственное горе, а этого тем более нельзя, что сестра больна и единственное условие ее выздоровления - отсутствие тревог за Таню. В настоящее время у меня осталось несколько сот франков, с которыми до конца месяца я дотяну, а затем, кроме Вас, мне не к кому обратиться. Город Москва, заказавший мне торжественный марш для празднования коронации, предложил мне пятьсот рублей. Не знаю, одобрите ли Вы меня, милый друг, но я отклонил вознаграждение за этот труд, находя, что город Москва в подобных случаях должен платить или, по меньшей мере, пять тысяч или ничего. Коронационная комиссия ничего не предложила мне за кантату. Словом, никакого близкого заработка не предвидится, ибо я могу получить от Юргенсона за право издания оперы “Мазепа” известную сумму лишь только, когда опера будет готова, а раньше лета она готова быть не может. Занимать у него мне, по некоторым соображениям, весьма неприятно. И вот, дорогая моя, я принужден беспокоить Вас, да еще в такое время, когда у Вас так много горестей и забот на душе! Просьба же состоит в том, что бюджетную сумму, вместо 1 июня, я просил бы Вас прислать мне в конце текущего месяца. Невыразимо совестно беспокоить Вас и, быть может, хоть слегка, но всё-таки нарушить и Ваш бюджет, но необходимость принуждает меня обратиться к Вам. Если бы это оказалось возможным, то я был бы совершенно покоен и денег этих вполне достало бы мне, чтобы обеспечить еще несколько времени пребывание и лечение Тани, а также наши с Модестом здешние траты и путевые издержки. Что касается лета, то, во-первых, я буду иметь деньги, когда кончу оперу, а во-вторых, устроюсь так, что до глубокой осени не буду в них вовсе нуждаться. Словом, чтобы выйти победителем из затруднительного финансового положения, мне только нужно двумя месяцами раньше иметь в руках деньги, на которые я рассчитывал в июне. И я буду несказанно благодарен Вам, если Вы найдете это возможным.

16 марта.

Касательно Таси я скажу Вам откровенно, милый друг, что мне очень жаль ее и я очень понимаю всю жуткость испытываемой ею тоски. Но тем не менее, хорошо зная характер этой девочки, в сущности доброй и хорошей, но очень своенравной и избалованной, скажу Вам, что для нее будет сущим благодеянием пробыть года два под казенной дисциплиной. Мне жаль ее, как бывает жаль ребенка, которому нужно выдержать операцию: операция эта мучительна, но она спасет ее. Позвольте мне не вдаваться в разные грустные подробности, но уверяю Вас, что лучше, чтобы она потосковала по дому, чем чтобы ее туда вернули. Тася вырастала, когда сестра моя была уже больна, и воспитание ее было не так ведено, как бы следовало. Я уже имел случай говорить Вам, что девочка эта из тех натур, которые требуют, чтобы зa ними был строгий присмотр и неослабное наблюдение. К несчастию, долгое время некому было серьезно ею заняться, а когда подоспела Анна, которая явилась домой с твердо взятым намерением перевоспитать Тасю, уже было поздно. Она уже настолько выросла, настолько привыкла к безграничной свободе поступать всегда, как ей хочется, что Анна с ней не могла справиться. Нет, поверьте, дорогой друг, что институт может совершенно искоренить все Тасины недостатки, в сущности, исправимые, но под условием, чтобы она была на время отдалена от дому. Между прочими странностями этой девочки я должен Вам сказать, что она поставила себе за образец свою сестру Таню, которой она поклоняется как кумиру. Ей представляется, что нет ничего совершеннее и лучше, как отравлять себя морфином, читать с утра до вечера романы, быть всегда праздной, заботиться о туалете с преувеличенным усердием и т. д. И может ли она приучиться смотреть на это иначе, если она живет в доме, где, вследствие безграничной любви родителей к старшей дочери, никогда никто не смеет громко осуждать подобного рода девическую жизнь. Уже этого одного достаточно для того, чтобы желать временного удаления Таси из дому. Разумеется, если бы ее тоска приняла бы болезненный характер, то ее взяли бы. Но слышно, что она начинает привыкать к новой жизни.

Тем не менее, дорогой, добрый друг, я всё-таки сообщу Ваши сочувственные слова о Тасе ее родителям, которые, конечно, будут глубоко тронуты Вашим участием. Ах, дорогая моя, как часто я с болью сердца думаю об этих двух чудных людях (я говорю о сестре и Льве Васильевиче), столько времени пользовавшихся ничем не смущаемым счастием и теперь, вот уже несколько лет, обреченных на непрерывные мучения вследствие тревог за свою несчастную Таню! И знаете, я не Предвижу, чтобы она выздоровела. Положим, она теперь уже меньше поглощает морфина, но ценою чего! Вместо морфина ей дают другие наркотики. Дело тут не в самом морфине, а в каких-то роковых свойствах этой девушки, заставляющих ее поневоле губить так или иначе и свое здоровье и счастье целой семьи.

Я с величайшей готовностью возьмусь приискивать гувернера, но научите, как это сделать! Я никого не вижу и никого не знаю. Можно ли пойти в контору рекомендаций? Годится ли этот способ приискиванья? Если да, то, конечно, пойду, и прошу Вас, милый друг, дать мне на этот счет инструкцию.

Радуюсь, что Вы обеспечены насчет помещения для будущей зимы.

С любовью лелею мечту погостить в мае у Вас в Плещееве. Молю бога, чтобы здоровье Миши восстановилось поскорее.

Я работаю с лихорадочною деятельностью.

Безгранично преданный

П. Чайковский.

Ницца,

18 марта 1883 г.

Дорогой, несравненный друг! Простите мне еще раз мое неуместное заступничество за Тасю. После Вашего письма я совершенно поняла, что для нее очень полезно побыть некоторое время вдали от дома, пока она установится и окрепнет. Скажу Вам при этом, дорогой мой, другое мое беспокойство. Этот морфин пугает меня ужасно, и я страшно боюсь, чтобы Анна также не соблазнилась им, поэтому я прошу Вас убедительно, мой милый, добрый друг, который способен понять все мои чувства и тревоги и который знает, что Анна теперь уже для меня близка и дорога, употребите всё Ваше влияние на нее, чтобы никак не допустить ее до этой отравы, до этой пагубы; ведь это ужасно, ведь вся жизнь погибнет. Мне очень больно лишать надежды, но признаюсь, что я совсем не надеюсь, чтобы доктора вылечили Татьяну Львовну. Пожалуйста, мой дорогой, в Ваших письмах к Анне предохраняйте ее от этого зла, оберегите ее жизнь от гибели.

Насчет первой части Вашего письма мне очень больно, мой дорогой, что Вы могли колебаться хотя одну минуту сообщить мне о Ваших затруднениях, и я повторяю свою убедительнейшую просьбу: при малейших затруднениях такого рода, как теперь, докажите мне Вашу дружбу - сообщите мне о Ваших делах, и В ы сделаете мне этим огромное одолжение. Нарушить моего бюджета такая пустая сумма не может. Пожалуйста, мой бесценный, не считайте так математически сроков посылки Вам; если понадобится сверх всех сроков, так умоляю Вас, только сообщите мне. Перевод посылаю при письме, так как здесь его читать не могут.

Об Мише я получаю всё одни и те же сведения, он всё в одном положении. Насчет гувернера очень и очень благодарю Вас, мой дорогой, за Вашу готовность помочь мне, но я никак не просила искать его, а если случайно Вы услышали бы о каком-нибудь подходящем, то не откажите сообщить мне. У нас очень светлая и днем теплая погода, но по ночам холодно. Не пишу больше, потому что мне вчера очень засыпало глаза пылью и песком, так как был сильнейший ветер, и это мое несчастье здесь - этот ужасный, постоянный ветер. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Всем сердцем бесконечно Вас любящая.

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Какой торгашеский узкий масштаб у нашей Москвы. Я покраснела за нее, когда прочла в Вашем письме предложение Вам пятисот рублей за марш. Это из рук вон - первому композитору в мире предложить такую сумму и за сочинение к такому торжеству! Вот уж наша Москва, и сама она рабская, и воззрения у нее рабские.

Как у меня болит сердце за Вас, дорогой мой, когда я думаю, что Вы находитесь в таком напряжении и тревоге. Подкрепи Вас господь.