– По какому праву ты, сволочь, пишешь вредный для нашего общества роман?

– Какой роман?
– искренне удивляюсь я.

– Вот этот самый.
– Кассир из ящика вытаскивает и хлюпает на доски стола довольно-таки пухлую рукопись.

– Что это?
– не понимаю.

– Прочитать?

– П-п-пожалуйста.

– Вот это как понимать: "Между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть"?

– А-а-а, - облегченно вздыхаю.
– Так это наброски... это пока все в мыслях, понимаете?.. Он же еще не написан...
– И вдруг торжествующе воплю: - Так, значит, я его напишу?!

– Иван Иванович, - скучно говорит человечек, - объяснитесь с товарищем провокатором.

В камеру вваливается громила с красногвардейской рожей, жующий тараньку. Смотрит на меня мелкими рецидивистскими глазенками.

– Ну-с, Тараненко, объясните гражданину Александрову, в какой стране он имеет честь проживать!

– Это можно!
– И многопудовый кулак тыркается в меня.

Я отлетаю в ночные звезды, в межгалактическое пространство, между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть?

Потом мне удается открыть глаза, и меня участливо спрашивают:

– Ну-с, будем уважать народ?

– Б-б-будем.

– Прекрасненько, так и запишем.

– Но послушайте, - пытаюсь говорить.
– Если я не совсем в чем-то прав, пусть меня поправят, только зачем такими бесчеловечными методами...

– Слушай, ты, аполитичная сволочь, - цедит человечек сквозь зубы. Народ тебе, накипь, не позволит порочить великие идеи! И самого себя! Народ все знает...

– А где этот народ?

– Там!
– И тыкает кассирский палец вверх.
– Свободный, гуляет над твоей головой. А ты здесь будешь гнить!

– Но за что?

– Опять не понял?

– Не понял.

– Тараненко!

– Понял-понял.

– Что?

– Все.

– А конкретно?

– Роман писать не... не...

– Ну?

– ...нежелательно!

– Молодец!
– умиротворенно заулыбался человечек.
– А еще?

– Не... не знаю...

– А если подумать? Вот что ты, блядь, сейчас делаешь?

– Сижу.

– Нет, ты думаешь сидя!
– Кассир клацнул костяшкой счетов.
– А думать мы тебе категорически запрещаем. Раз!
– И снова клацанье костяшки.
– За тебя есть кому думать! Два!
– Клацанье костяшки.
– И три! Ты должен признаться, что ты верблюд!
– Клац-клац-клац.

– А почему верблюд?

– Потому что не думает!
– хихикнул мой плюгавенький враг.
– И не гонобобелится, как некоторые, а идет, куда его гонят.

– Разрешите с вами не согласиться. Один мой товарищ, кстати, сексот, считает...

– Здесь все мы считаем!
– взвизгнул подземельный человечек и шлепнул изо всех сил ладошкой по рукописи - и та неожиданно взорвалась ярким обжигающим фейерверочным пламенем.

Рукописи не горят?

И я проснулся, и было новое утро, и О. Александрова варила на кухне кофе, и мы потом пили этот тахинно-виниловый напиток, и слушали по радио траурное аппанассинато, и почему-то ни о чем не говорили. Закончив завтрак, я предложил:

– Давай заплатим за квартиру?

– Зачем?

– И начнем новую жизнь.

– Давай, - согласилась жена.
– И надень новый костюм.

– Зачем?

– Встречают по одежке...

– Я сначала пойду в ДЭЗ...

– Иди, там тоже люди.

Я пожал плечами и ушел в комнату, где и переоделся. У нового костюма был запах теплого поля.

– Я пошел!
– крикнул у входной двери.

– В новом костюме?

– Да!

– Ни пуха!

– К черту, - буркнул я и сделал шаг за дверь, потом шаг по лестничной клетке, потом шаг по ступеньке, и еще один шаг вниз, и еще шаг, и еще шаг

шаг

шаг

шаг

шаг

шаг

Плата за шаг?

молодцеватый молоденький офицер торопился, у него было отличное настроение, поскольку жена наконец разродилась ребенком.

– Скоренько-скоренько, - говорил он смертнику.
– Что ты там копаешься?
– И подчиненным ему солдатам внутренней службы: - Представляете, пацана родила. Четыре кило и четыреста граммов. Е'мать твою! Богатырь! Так, выходи, - приказал он человеку в камере.
– Руки за спину! Шагом марш!