– Так ведь, матушка, всей своей жизнью страдательной покаялась...

– Все вы так говорите.

– Я...

– Ты-то ладно! Страдала-страдала!
– ударила косой о панцирный пол Смерть.
– Я про этих... выдающихся политических деятелей... даже передо мной врут, изворачиваются... "Я все делал для блага народа! Человека!" Тьфу!
– плюнула.
– Бесстыжие! Ни стыда, ни совести. Хотя б передо мной, старухой... А-а-а!.. Их только могила исправит!

Бабка онемела - осерчала Смертушка, как бы того... не ушла.

– Так, ладно, - наконец проговорила строгая старуха.
– Какие будут пожелания, последняя воля?

– Так... так про внучка хочу узнать... Сашеньку...

– А бессмертия не хочешь?
– удивилась Смерть.

– Про Сашеньку... внука... жив ли?

– М-да, - сказала Смерть.
– А вот эти, прости Господи, все бессмертия требуют.
– Рылась в реестрике.
– Так... в прошлом... нет... в настоящем?.. Тоже не имеется... А зачем им, осклизлым, бессмертие?.. Во! Нашла: гр. Кулешов А.П.
– смертный приговор будет приведен в исполнение... Вот день сказать не могу - секретные данные...

– Спасибо тебе, матушка. Дай тебе Бог здоровья.

– Эх, за такие слова тебе, молодушка, - рассупонилась Смерть, - будет легкая кончина. И твоему внучку...

– Будь здорова, матушка!

– Прощай, горемычная; закрывай зеницы!
– И провела Смерть косой над бабкой, и умерла бабка легонькой, счастливой смертушкой, и ее многострадальная светлая душа вспорхнула из мертвой плоти и выплыла в открытую форточку и, гонимая ветром, пропала в беспечальном вечном воздушном океане.

Аминь!

Некоторые души, утверждают орнитологи, живут триста - четыреста и больше лет. Как птицы.

Дзинь-дзинь-дзинь - телефон. Я с удивлением слышу знакомый прокуренный басок Белоусовой:

– Извините, я вам час назад звонила. Вы знаете, ситуация изменилась и в благоприятную для вас сторону.

– К-к-как?
– заикаюсь.

– Ваша пьеса вызвала определенный интерес. Мы бы хотели с вами встретиться.

А культура, блядь, письма? Нет культуры, блядь, письма. Должна быть культура, блядь, письма? У меня хватает ума не задавать этого вопроса.

– Когда вам удобно?

– У-у-удобно?

– Да!

– З-з-завтра?

– Прекрасно! В двенадцать ноль-ноль устраивает?

– Да!

– Всего хорошего!
– И гудки.

Я опускаю трубку - болван! Идиот! Пентюх! Почему завтра? Надо сегодня - сегодня! Но сам же сказал: завтра! Почему я сказал: завтра? О Боже мой! В благоприятную сторону для вас! Это как?.. Неужели?.. А если завтра - в неблагоприятную? О-о-о!

Мои страдания прерывает телефон! Опять Белоусова? Я трепещу: неужели судьба в который раз посмеется над несчастным драмаделом? И беру трубку потной ладонью.

– Ты где?!
– орет мой друг циничный Цава.
– Новость-то знаешь?!

И по его обалдуевскому, торжествующему голосу я все понимаю:

– Только не говори, что...

– Вот именно, дружок... то самое...

– Не может быть!

– Я же сказал: плюс-минус месяц!..

– Что же это такая бесконечная еб-ца-ца?

– Лафетные гонки продолжаются! Кто на новенького?

И, пусть нас простят, мы начинаем хохотать, оба, по разные стороны телефонной связи, и наш утробный, грубый, оскверняющий официальную скорбь дня хохот гремит над весенней почвой.

Потом я спрашиваю:

– А как же Кулешов?

И мой товарищ ничего мне не отвечает. Он молчит, мой друг, и я все понимаю.

Принуждение невозможно, если народ сопротивляется. Но сопротивляется ли народ?

И приснился мне странный сон: будто я нахожусь в кутузке. Там бетонные стены, лампочка в сетке намордника, страшная железная дверь. К счастью, в камере я не один - за столиком сидит человечек, он невзрачный, лысоватенький, плюгавенький, похож на кассира, в очках, под рукой деревянные счеты и гроссбуховский фолиант.

– Устали-с от суеты мирской?
– говорит он мне.
– Отдыхайте, у нас здесь благодать, тишина.

– Где я?

– Вопросики у нас возникли, молодой человек, - говорит и листает книгу.

– Где я?!
– ору.
– И кто вы такой?!

– А вот кричать не надо. Не надо! А то сделаем больно.

– Не имеете права.

– Все мы имеем, все, - спокойно говорит кассир и гладит флюгерную лысинку.
– Попрошу отвечать на вопросы.

– Это... это черт знает что!