Такой трудолюбиво-вороватый народец невозможно победить. Борьба с ним обречена на поражение. Выход единственный: пересажать всех в лагеря для всеобщего оздоровительного процесса. Мысль не нова, но, должно быть, бодрит нынешних и будущих кремлевских мечтателей.

– А где вы, сукин сын, были после указа № 1400?
– слышу напряженные голоса.
– То есть в конце сентября - начале октября, когда существовала прямая угроза демократии, понимаешь?

Отвечаю: был-был там, где все были. Как сейчас выясняется: все девятимиллионное население столицы находилось на двухнедельных баррикадах. Революционизировало. А я пил-пил-пил-пил-пил. Пили мы в теплой дружной девятимиллионной компании. Две недели. И не заметили карнавально-ярмарочной, истеричной, рахитичной, провокационной возни партийно-номенклатурной шушеры за сладкий пирог власти. И все бы ничего: ну, устроили в лучших традициях варварской страны бандитско-танковое шоу, но зачем сотни доверчивых душ погубили? Чтобы все выглядело взаправду? А, продолжатели (верные) маленького картавящего чудовища:

– Сегодня г'ано, послезавтг'а будет поздно.

И действительно: послезавтра доверчивый народ пошел в магазины, чтобы в очередях добыть себе съестного пропитания, и оторопел, если не сказать точнее, с интеллигентным прононсом: ожопел.

Потому что очередей не было. Но были цены. И такие, что терпеливый народец зароптал. Однако было поздно. Как говорят некоторые бобоёбы, процесс пошел. Вышел народ из магазинов несолоно хлебавши, чеша свой немытый затылок, и сказал в слезливой немощи:

– Демократический хер нам всем в жопу!
– И отправился, задумчивый, по своим рабочим местам, чтобы поправить благополучие семей путем выноса и продажи всевозможных товаров народного потребления, таких как...

Великий круговорот говна в природе - это про нас, родные. Одно утешает: что есть другой мир, куда можно окунуться, как в проточную реку...

Двухэтажный кирпичный дом прятался в яблоневых деревьях. Табличка на воротах утверждала, что дом № 34 находится на улице имени Минина и Пожарского. По двору гуляли неторопливые пыльные куры. У конуры дремал кобельсдох. На огороде паслась коза. На веревках сушилось белье, похожее на флажки капитуляции. Молодая женщина готовила обед на летней веранде. С улицы вбежал мальчишка лет одиннадцати, с пронзительно-васильковыми глазами и русым чубчиком:

– Ма, чего звала-то?

– Санька, иди в баню, помоги тезке.

– А чего? Дед Шурка приехал?

– Да.

– Ур-р-ра!
– И галопом помчался на огород, где за пыльными кустами пряталась деревянная банька.

Скорый поезд № 34 тормозил: впереди планировалась короткая остановка в городке Н. Вдоль ж/пути тянулись пакгаузы, горы угля и речного песка, убогие хибары дач, жухлые мелкособственнические огородики с оборванными пугалами...

Старик с седым ежиком уже находился в тамбуре и через грязное стекло глядел на этот неприглядный мир. У его ног жалась новенькая клетка для птиц. В тамбуре появилась Проводница, хохотнула:

– Ну чего, покойничек, сейчас будем десантироваться! Ты с клеткой бережнее, а то дрова справишь. Народец озверел до крайности.

– Ничего, красавица, - хекнул дедок.
– Я еще живее всех живых.

– Ну, гляди в оба.

...Скорый встречали. Встречала невероятно-галдящая, агрессивная, жаркая толпа привокзальных торговцев. В открытые окна предлагали все: от водки-колбасы-яблок-семечек-валенок-тряпья до револьверов и самоваров местных умельцев. Облепив вагоны и теша пассажиров, бабки и мужички, казалось, приступом хотели взять ж/крепость на колесах. Проводницы отбивались как могли. Над платформой висел дикий, надрывно-азиатский вой звуковое тавро беды, нищеты и Божьего проклятия.

Точно щепу, старика швырнуло из тамбура в это безобразно-базарное, бушующее море. Охраняя клетку от повреждений, дедок поднял ее над головой. Скорый, лязгнув буферами, начал поступательное движение вперед. Какой-то великовозрастный шалун, выпростав руку из окна СВ, вырвал клетку - и та словно поплыла по горячему воздуху. Старик, пуча глаза, остолбенел с поднятыми руками. Потом побежал, крича какие-то проклятия и потрясая кулаками. Был смешон и нелеп. Клетку же скоро отбросили из-за ненадобности, и она в свободном своем полете вздребезданулась о чугунный столб...

Перрон быстро опустел - торгашеская шумная волна прибилась в тень вокзала до следующего штормового навала. У края перрона притормозила "Победа". Из авто выбрались два старика, Минин и Дымкин. Осмотревшись по сторонам, пошли на поиски...

Тот, кого они искали, сидел на корточках у столба. Сгребал мелкий хворост разбитой клетки, будто собираясь развести костерок.

– Алексей? Алеша? Ухов?
– Минин тронул плечо товарища.

Старик с седым ежиком трудно поднялся на ноги:

– Эх, хотел Саньке... клетку... Стервецы...

– Ладно, Алеха, пустое... Еще смастеришь.
– Встречающие обняли друга.
– Молодец, что приехал.

– А Шурка-то Беляев?

– О-о-о, Шурка уже баньку маракует. Ты ж его знаешь, жуть хозяйственный, как вошь на сковороде.

– Как бы баньку не спалил, - заметил Ухов.
– Надо поспешать, братцы.

– Правда твоя!
– И старики покинули грязную платформу, по которой гулял мусорный ветер.

О, русская банька - чудо из чудес. С легким паром, с молодым жаром! Что может быть прекраснее и целебнее в жизни для тела и духа. Пар костей не ломит, а простуду вон гонит. Пар добрым людям по скусу. Отхлещет себя русский человек березовым веничком, полежит на горячем полке до сладкой одури и будет с тела сухарек, а с души лебедь-с... Хорошо! И вроде жить дальше не страшно! И за милую отчизну живота своего не жалко.