– Это же ящик водки!
– орал я.
– Если ты еще раз, моя любвеобильная!..

Увы, тщетно. Вероятно, она была романтической натурой и хотела, чтобы я, как и все, пах магнолией. Мы расстались; теперь я пью водку, а по утрам освежаюсь терпкими запахами прошлого. И мне хорошо, если бы не было так плохо. Почему плохо? Потому что у меня псиный запах гонца за жизнью и своими героями, которых я люблю всей своей больной душой.

Скоро тукали колеса поезда № 34 по утренней российской глубинке. Кружило летнее приволье - поля, перелески, зеркальные озерца; мелькали телеграфные столбы, огородики, разбитые и пыльные дороги...

Пассажиры скорого поезда толкались в коридоре, мелькая сонными, мятыми, как бумага, лицами, казенными полотенцами, стаканами с чаем.

Проводница-хохотушка, разбитная и моложавая, готовя кипяток у титана, смеялась от напарницы, сидящей в купе:

– Что ты говоришь? А он что? Ха-ха!.. А ты что?.. Ха-ха! Ну, кобели!..

И была отвлечена гражданином интеллигентно-потертого вида:

– Извините, у нас, кажется, дедок того...

– Будет чай всем, - не поняла Проводница.
– Стаканов не хватает... Что?!
– возмущенно вскричала, когда вникла в суть проблемы.
– Как это помер? Я ему, аспиду нечеловеческому, загнусь в мою смену...
– И устремилась по коридору к купе, перед дверью которого испуганно жались жена Потертого гражданина и сын-оболтус.
– Ну, чего тута?

В купе на нижней полке лежал человек, накрытый простыней, как саваном. Старческая рука с фиолетовой наколкой танка и надписью "Не забуду Т-34!" безжизненно свешивалась к истрепанному коврику, покачиваясь в такт движению поезда. Под столиком замечалась клетка для птиц.

– Батюшки!
– всплеснула руками Проводница.
– Премии лишуся я!..
– И к Потертому с надеждой: - А может, живой?

– Так это. Не храпит и вообще... вид нехороший.

– Да?
– не верила.
– Надо руку... того... холодная иль какая?

– Вы хотите, чтобы я?..
– нервно хихикнул Потертый.

– Вы ж мужчина?
– удивилась Проводница.

– Он не мужчина!
– в горячке воскликнула жена Потертого.
– В смысле, мужчина, но не для такого нестандартного случая!

– Давайте я, - вмешался сынишка-оболтус лет тринадцати, златоволосый, как подсолнух на огороде.

– Сенечка, не смей!
– взвизгнула мать.

– Ну, ма!..
– И решительно шагнул в купе.

Возникла неловкая и глупая сумятица: сын-оболтус взялся за старческую руку, как за ветку, мать в ужасе уцепилась за сыновнюю рубаху, за жену от растерянности ухватился Потертый, а за него - скорее машинально Проводница. И получилось так, что "покойник" едва не был сдернут с полки этому помешал столик.

Удар головой о него был приметен; во всяком случае, "усопший", к ужасу участников эпизода, неожиданно ожил, забарахтался в простыне:

– Тьфу! Чего это, люди добрые? Крушение, что ли?!
– Сорвав простыню, обнаружил странную сцену из обмерших своих попутчиков и Проводницы.
– Чего это вы, граждане?

– Дед!
– наконец заорала Проводница.
– Ты чего, живой?!

– Не понял?
– удивился старик с седым ежиком.
– А какой я еще должон быть?

Я, баловень периода распада и полураспада, находился в обреченно-коматозном состоянии, когда Божьей благодатью явился Классов. Мой друг, товарищ и тоже баловень судьбы и всеобщего ража.

Я любил над ним шутить. Классов, спрашивал я его, как твое настоящее Ф.И.О.? Классман? Классольцон? Сидоров? Или Гунченко? Сам ты Зельман, с достоинством отвечал мой друг, пахнущий мобилизационным тройным одеколоном. И был прав: все мы вышли из народа. Правда, каждый - из своего.

Мой друг был не один. Он принес бутылку водки. Я выпил грамм двести и только тогда осмыслил, что Классов с дамой. Это уже было интересно. Девушка имела вид б. (благородной) леди. Я выпил еще сто грамм и понял, что влюбился. Девушка была слишком б., но я, падший ангел от кино, влюбился.

– Это кто?
– спросил я друга.

– Где?
– спросил Классов.

– Рядом с тобой. Она нагая.

– Где именно?

– Вот.
– И ткнул рукой, а далее лицом, а далее всем непослушным телом в свободное пространство.

– Надо же так нажраться!
– сочувствовал мой товарищ, усаживая меня на место.
– Ты кого сейчас увидел, Саныч?

– Искусительницу, - твердо ответил я.
– Кажется, она хотела сниматься в нашем новом фильме? Почему мы ей отказали?

– Потому что она, наверное, плохо тебя, подлеца, искушала?

– Ты меня презираешь?

– Я люблю тебя, дурака, - ответил Классов.

И взял меня за шиворот. И поволок в ванную комнату. Обычно там я принимаю душ. И на этот раз я был подвергнут унизительной водной процедуре. Впрочем, мой товарищ знал, что делает. И зачем. Оказывается, как выяснилось, вечером в одной из высоких государственных сфер должен был демонстрироваться наш фильм. Режиссер желателен на этом родовито-блядовитом сборище. Режиссером был я, и, следовательно, мой друг пытался привести меня же в состояние вот такой рождественской елочки: