— Я замерз.

Пастух отдал мне свой плащ. Мы нескончаемо долго спускались с гор к Геннисаретскому озеру. Когда я успел уйти так далеко?

На подходах к дому Иоанна — теперь ведь хозяином там был он — я почувствовал себя лучше и уже мог радоваться тому, что Елисавета наконец признала его.

Иоанн стоял у ворот. При свете звезд. Я, успевший опять стать ребенком, со всех ног кинулся к нему. Он даже не пошевелился.

Я застыл как вкопанный, увидев, что он больше никогда не будет дитем.

— Этот дом закрыт для тебя, — сказал Иоанн. — Возвращайся к себе в Назарет.

Елисавета умерла.

Отныне у меня не стало дома.

Покойной чередой тянулись дни в плотницкой мастерской и под тенистым деревом в саду. Я внушал себе, что с удовольствием вдыхаю запах коры, стружки, живицы. Я внушал себе, что мне интересны взрослые разговоры. Когда в обед Мария приносила нам финики и свежеиспеченный хлеб, я брал его в руки и нюхал. Это хлеб, внушал я себе, но не был уверен даже в этом. У всякой вещи была оборотная сторона, во всяком слове таился мрак, всякий жест можно было истолковать двояко. Я слишком много понимал, я уже знал, какая тонкая перегородка отделяет нас от потустороннего мира. Мне кажется, у детей рано бывают такие прозрения.

Мне кажется, все увиденное и пережитое проникает в них и пускает там корни. Они еще не умеют отразить накопленный опыт в словах и поступках. Но со временем они повзрослеют, и это дерево расцветет пышным цветом.

В год, когда мне исполнилось двенадцать, несколько семейств собралось в Иерусалим. Едва ли такое предложение исходило от Иосифа. Сам он даже хотел остаться дома, однако Мария его уговорила. Надо было повидать Храм.

Чего только я не напридумывал себе об Иерусалиме! Это был Город с большой буквы!

По выходе из Назарета я сказал брату Иакову:

— У нас в Назарете скучища!

Я был исполнен презрения и гордости. Я направлялся туда, где буду чувствовать себя «на своем месте» — во всяком случае, гораздо больше, нежели среди приземистых хибар нашего селения. В Иерусалиме я познакомлюсь с людьми Захариевой стати.

И я подумал о том, как при виде огня, возжигаемого на окрестных холмах в знак новолуния, я каждый месяц напоминал себе, что костер, видный нам, назарянам, всего лишь блёклый отсвет иерусалимского костра. Вот чей огонь должен быть невероятно красив! Ведь от того грандиозного костра распространяется свет по всей стране. Когда-нибудь, думалось мне, наступит такой день, когда я сам буду стоять на горе Елеонской и зажигать первый костер.

Брат мой, обыкновенно меня боявшийся, усмотрел в моих словах повод для наскока:

— Не смей так говорить! Ты просто задаешься. А все потому, что ездил в Геннисарет!

— Тебе не понять, — отозвался я.

Иаков сидел на ишаке впереди меня. Наш осел шел в середине каравана.

— Почему ты никогда ничего не рассказываешь? Что вы делали с Иоанном?

— Рыбачили.

— На лодке?

— И на лодке, и с берега.

Я был не прав по отношению к брату, не прав, что закрылся от него и не делился событиями своей жизни. Но чтобы рассказать об одном, нужно было рассказать обо всем. А этого я не мог.

— Почему Иоанн никогда не приезжает к нам в гости?

— Не знаю.

— Он вроде тебя — чудной.

— Гм…

— Мне так показалось. Отец говорит, Иоанн теперь живет один. О нем больше некому заботиться. А еще отец говорит…

— Давай передохнем, — сказал я.

Когда мы спустя несколько дней въехали через Овчьи ворота в Иерусалим, Иосиф обронил уже ставшую привычной фразу:

— Только держитесь все вместе, иначе мы растеряем друг друга в этой суматохе!

— Я боюсь, — сказал Иаков.

— Ничего страшного не будет, — успокоил я брата, обнимая его. — Скоро доберемся до Храма.

— Только держитесь все вместе!

Иосиф ехал во главе нашего каравана сельских паломников и старался сохранять степенность и достоинство. Но стоило нам попасть в плотницкий квартал, как отец не мог долее смотреть лишь вперед и принялся зыркать глазами по сторонам. С каким замечательным деревом работают здешние ремесленники! Какой потрясающий инструмент выставлен подле их мастерских!

А какие кругом интересные люди! Похоже, сюда собрался народ со всего света. Гавриил был прав: это тебе не Назарет!

Я пришел в возбуждение. Не от роскоши, не от сверкающих драгоценностей, не от коротко стриженных и облаченных в одинаковое платье римских легионеров. Мне захотелось выявить пособника — человека, продавшего душу римлянам.

Я вообразил себе, что его можно будет определить по лицу. В толпе на тебя вдруг устремится недобрый взор. Этот пронзительный взор — предвестник беды!