Свист повторяется, я хочу закрыть руками уши, но вместо этого ощущаю острую боль, которая расходится от кончиков пальцев к самому сердцу. В плоть вгрызается кожаный язык хлыста. Выдыхаю сквозь зубы, из горла вырывается клокочущий вой – боли больше нет, на ее место приходит всепоглощающий гнев, который так долго клубился внутри меня. Я поднимаю глаза и вижу свой собственный обезумевший взгляд в отражении шлема миротворца – он пятится. Рука по инерции выдергивает из ослабевших рук солдата плеть: он теряет свое последнее преимущество. Я чувствую себя диким зверем, вызволенным на волю; воздух со свистом разносится по комнате, наполняя ее ужасом. Прежде чем я успеваю сообразить, рука наотмашь выбивает его из равновесия.

– Вставай.

Мой голос приобрел стальную уверенность. Он пытается отползти к дальней стене бокса Прохождения, но там, где еще недавно была его голова, воздух разрывает свист кнута.

– Вставай, – вырывается из груди крик.

Мой собственный крик. Другие по-прежнему остаются наблюдателями – никто из его окружения «белого облака», не посмел подойти ко мне ближе. Его никто не спасет. Когда же честь берет над миротворцем вверх, он с трудом поднимается на ноги и стаскивает с головы шлем. Парень всего на несколько лет старше меня сделался детоубийцей ради мести. Отвращение теперь все, что я испытываю к нему.

– Ненависть превыше чести солдата? Превыше моральных ценностей?

Вслед этим словам я слышу хруст: моя рука, с характерным звуком, врезается в челюсть миротворца. Он не ожидал удара: считает, что для меня это всего лишь игра?

– Ненависть превыше детской жизни?

Рука выбивает из него последний воздух, опускаясь на солнечное сплетение, он падает к моим ногам.

– Ненависть и есть ваша вера в лучшее?

Прежде, чем успевает выхватить пистолет, я отталкиваю его к дальней стене бокса. Я знаю, что он чувствует боль – и что самое ужасное – я упиваюсь ею. Он выхватывает пистолет, но я не испытываю страха. Плеть с грохотом ударяется о пол, и я расплываюсь в слабой, обезумевшей ухмылке.

– Стреляй, – шепчу я.

В этих словах вся моя боль, страх и отчуждение. Я стала на защиту беженцев, сделала все, что было в моих силах. И пусть революционеры по прежнему молчат, я стану символом веры. Я пошатнула систему – для каждого жителя Панема я неуязвима.

Чьи-то руки, словно выхватывают меня из кошмара. Хеймитч.

– Брось, солнышко. Он не достоин подобной смерти, – выплевывает ментор.

Я, наконец, могу видеть. Все вокруг неотрывно наблюдают за мной. Джоанна обнимает мальчишку за плечи, но ее глаза светятся от восхищения. Энобария сверлит меня леденеющим взглядом, продолжая стоять по правую руку от Технолога. Но Бити единственный кто не смотрит на меня. Он наблюдает за Джо и ее скрещенными за спиной ребенка руки – к чему этот взгляд и мог ли он значить нечто большее? Трибуты напуганы, но кроме страха, это благоговейный трепет – немой трепет благодарности.

Хеймитч уводит меня прочь из Тренировочного Зала. Он говорит, что-то успокаивающее, но я не слышу его. Неожиданно мой взгляд цепляется за ободряющий кивок янтароглазой девочки. Она улыбается белозубой улыбкой и заговорчески касается тремя пальцами солнечного сплетения, как можно не заметнее протягивая их ко мне на встречу. В толпе этого не заметишь, но она, кажется, знала, что я уловлю ее движение.

– Не сейчас, парень. Ты и так достаточно натворил, – доносится голос Хеймитча.

– Китнисс, – шепчет Пит.

Я приоткрываю веки. Мы в машине. Одни.

– Где Хеймитч?

– Остался уладить кое-какие вопросы…– нехотя выдавливает Пит.

«Кое-какие вопросы» это разъяснение с Койн. Представляю ее лицо, когда она узнала об инциденте – красные пятна злости, блеск гнева в серых глазах. Это заставляет меня улыбнуться. Я лежу у Пита на коленях, но почему-то это не производит привычного результата – он предельно спокоен, а на губах напарника играет встревоженная улыбка.

– Я потеряла сознание?

– Да. Бити предположил, что это из-за волнения.

– Раньше я не была подобной размазней, – кривлюсь я, – Старушка Сойка совершенно расклеилась.

Пит смеется.

– Если ты шутишь, значит не все так плохо, – неожиданно его взгляд холодеет, – Ты была … как раньше.

– Когда избивала миротворца? Значит, я кажусь тебе такой: грозной, жестокой и неуправляемой? – стараюсь шутить я.

– Возможно неуправляемой, но не жестокой. Ты стала Сойкой-пересмешницей – сильной, смелой, справедливой. Возрожденной.

– Возрожденной, – повторяю я.

– Ты даешь им надежду. Видела бы ты глаза детишек – они поверили тебе не как ментору, а как защитнице, Китнисс. А Хейвен – она ведь просто сияла!

– Хейвен?

– Ей всего двенадцать и она уроженка Дистрикта-1. Вместе с родителями они попали в Капитолий по стечению нелепых обстоятельств. Теперь она сирота. Она часто заглядывает к тебе, но только наблюдает со стороны – Хейвен очень стеснительна.

– Это у нее большие янтаро-карие глаза? И темные, каштановые волосы?