Шрифт:
Михеич узнал Нанывгака. Михеич радостно бросился к нему. Растопырив руки, тыкался носом в мех стариковой одежды. Михеич был пьян.
Он тут же вытащил из кармана полбутылки, торжествующе потряс ее над головой, достал кружку, и выпили они с Нанывгаком за встречу.
Встрепенулся Мишаня. Поднялся. Просунул лапы сквозь прутья клетки и заворчал, замычал что-то.
— Н-на! — Михеич покрутил перед носом медведя фигой. — Н-на! — покрутил он перед носом зверя пустой бутылкой. — Шиш тебе! Привык, пьянь рваная. Вот тебе! — И он состроил медведю рожу.
Когда Михеич свалился у клетки, еле-еле отволок его Нанывгак в каморку при складе, свалил на кукуль, заснул сторож мертвецки, как был, в одежде.
А Нанывгак вернулся к Мишане. Медведь вышагивал по клетке вразвалочку, спотыкаясь на ровном месте, совсем как хмельной человек на темной улице.
— Мишаня, — ласково разговаривал он с ним. — Смотри, там я тебя поймал. — И старик показывал на север, где синели белые сопки.
— Смотри, там море, там сопки, там ты жил.
Мишаня останавливался, тыкался холодным черным носом в теплую руку старика, лизал ее, как собака. Рука пахла тревожно и непонятно. Из знакомых запахов Мишаня улавливал запах копальхена, и только. Запах меховой одежды, собак, шкурья был ему неведом и оттого тревожил.
— Мишаня, там твои друзья, белые, сильные. Мишаня, там много нерпы, моржа, там море, льды… Хорошо там, Мишаня.
Старик пытался раздвинуть прутья клетки, но в руках не было силы.
— Мишаня… ты сильный. Иди туда, ломай клетку… Иди… Там хорошо, зачем ты так плохо живешь, ведь ты сильный.
Нанывгак пошел в каморку и вынес оттуда лом. Он вставил его между дужками замка, повис на ломе, и сломался замок легко, с одним щелчком.
Старик раскрыл двери клетки.
— Иди, Мишаня, — махнул рукой старик. — Там, сопки, там море.
Медведь постоял, потом осторожно вылез из клетки, поводил головой, понюхал, как-то странно попятился, потом резко повернулся и одним прыжком очутился снова в клетке. И зашагал по ней, зашагал.
— Мишаня, — уговаривал его Нанывгак, — уходи туда, ты же сильный, уходи.
Пьяные слезы текли по морщинистому лицу старика.
— Там море, там льды… там дом… уходи.
А Мишаня шагал и шагал и не обращал внимания на открытую дверь, потом свалился и уронил голову на лапы, задремал.
Старик выпил еще.
Потом еще старик выпил.
Потом вошел к Мишане в клетку. Долго гладил его по голове, как ребенка. Пьяный мишка храпел, он был похож на пьяного человека. Потрогал его Нанывгак. Медведь был худ. Старик поднял его лапу, пощупал то место, где сердце.
— Уходи… — шептал старик.
Медведь не шевелился. Он дышал тяжело. Ему снилось что-то белое. Что-то белое, что он забыл. Наверное, детство.
И тогда Нанывгак осторожно вытащил нож — длинное тонкое лезвие с рукояткой из моржовой кости.
…Утром дежурный милиционер долго боялся приблизиться к открытой клетке. Старик спал, обняв медведя за шею, спрятав лицо от мороза в его шерсти. Если бы не ручеек замерзшей крови, можно было подумать, что это спят друзья.
Чай в Ту Вигвамс
Все лето провел я здесь, в Ту Вигвамс, на берегу Большой Реки. Поселение старое, несколько крепких еще домов, а самое старое строение — развалившаяся землянка американского торговца Чарли. Когда-то сюда, на запад Чукотки, ходили зверобойные шхуны с Аляски, но навигация здесь трудна, и Чарли сообразил, что выгодней прозимовать год-два, организовать факторию, скупить побольше мехов — да и податься назад.
Шхуна пришла за ним через два года, и узнал Чарли печальные для себя вести о новой власти, быстро собрал пожитки и, простившись с женой-чукчанкой, отчалил. А через два дня жестоко потрепанная штормом шхуна была разбита о скалы Чаячьего мыса, и остатки ее море вышвырнуло на берег.
Люди новой власти в лице только что организованного пограничного поста спасли команду шхуны, так что неудачливому негоцианту Чарли оставалось благодарить судьбу, а не скорбеть об утраченном богатстве.
Сохранилась память о купце, и развалины землянки, и название, которое он дал этому месту, — Ту Вигвамс. Оно так и перекочевало на наши карты, наверное, тут стояли две яранги, два вигвама, место здесь хорошее, высокое, не заливает весенней водой, и далеко видно.
В то лето в землянке мы нашли два мешка лежалой американской муки, муки тридцатилетней давности, покормили ею собак, и те долго мучились животом.
Ту Вигвамс и землянка Чарли на другом берегу, а наши дома на холме, напротив, и если залезть на крышу, в ясную погоду виден Ледовитый океан на севере, Якутия на западе и темные сопки Чукотки на юге.
Бабушка Дьячкова поставила летнюю ярангу на той стороне. Дом ее рядом с нашим, а яранга — это как дача, и бабушка сама садится в каяк и переплывает на ту сторону, «едет на дачу», говорим мы. Гребет она неторопливо, ладно, умело. Да и то — ведь ей девяносто два года!