Селия взялась за дело. Для витой булочки раскатываешь три длинные сардельки, а потом перекручиваешь их, защипывая как следует, на кончиках. Для круглой булочки катаешь такой большой шар, на него сажаешь шарик поменьше, а потом — вот радость! — резко втыкаешь большой палец и получается круглая дырка. Селия слепила пять витых и шесть круглых булочек.

— Плохо ребенку быть вдали от мамочки, — бормотала себе под нос Сэра.

И глаза ее наполнялись слезами.

Только четырнадцать лет спустя, когда Сэра умерла, выяснилось, что надменная и манерная племянница ее, которая, случалось, навещала тетку, была на самом деле Сэриной дочкой, «плодом греха», как выражались в дни Сэриной молодости. Хозяйка, у которой она прослужила более шестидесяти лет, о прегрешении, от нее отчаянно скрывавшемся, понятия не имела. Единственное, что она припомнила, это болезнь Сэры, из-за чего Сэра запоздала с возвращением из одной из очень редких своих отлучек. Припомнила она и то, что Сэра вернулась необычайно худой. Через какие муки ада прошла Сэра, таясь от всех, туго-натуго затягиваясь в корсет, в душе доходя до отчаяния, навсегда останется тайной. Она хранила свой секрет до тех пор, пока смерть не выдала его.

Странно, как слова — брошенные вскользь, бессвязные слова — заставляют разыграться воображение. Убежден, что вижу всех этих людей куда отчетливее, чем видела их Селия, когда рассказывала мне о них. Очень легко могу себе представить бабушку — такую энергичную, со всеми слабостями, присущими ее поколению, с ее раблезианским языком, — могу представить, как донимает она прислугу, и как по-доброму относится к бедняжке швее. Могу заглянуть в еще более отдаленное прошлое и увидеть ее мать — существо милое и хрупкое, которое «наслаждалось этим своим месяцем». Обратите, кстати, внимание на разницу в описании мужчин и женщин. Жена чахнет от изнурения, муж — от скоротечной чахотки. Страшное слово «туберкулез» не используется. Женщины чахнут, мужчины скоротечно умирают. Обратите внимание — ибо это забавно, — какими живучими оказались потомки этих чахоточных родителей. Из тех десяти детей, как сказала мне Селия, когда я поинтересовался, только трое умерли рано и то — случайной смертью: моряк от желтой лихорадки, сестра попала в аварию в дилижансе, еще одна сестра — от родов. А семеро дожили до семидесяти лет. Известно ли нам в самом деле что-либо о наследственности?

Мне по душе картина дома с его ноттингемскими кружевами, с гарусным плетением и солидной, полированной мебелью красного дерева. В этом — основа основ. То поколение знало, чего оно хочет. И брало свое от жизни и наслаждалось, и находило острое, живое и здоровое удовольствие в искусстве самосохранения.

Заметьте, что бабушкино обиталище видится Селии куда более отчетливо, чем ее собственный дом. Должно быть, она попала туда уже в том возрасте, когда все подмечаешь. Ее дом это скорее люди, чем жилище: няня, Раунси, грохочущая Сьюзен, Золотко в клетке.

А потом она открывает для себя мать — забавно, что, по-видимому, она не открыла ее для себя раньше.

Ибо, Мириам, на мой взгляд, личностью была необыкновенной. Мириам, которую я увидел мельком, обворожительна. Было в ней, по-моему, обаяние, которое не передалось Селии. Даже меж обычных строк ее письма малышке (как передают характер эпохи эти письма с упором на мораль), — даже, как я сказал, среди обычных наставлений быть добродетельной проглядывает лицо настоящей Мириам. Мне нравится, как выражает она свою любовь: любимый ягненочек, тыковка, — и ласку: на мгновение крепко прижимает девочку к себе. Не сентиментальная или несдержанная натура, а импульсивная, — женщина со вспышками интуитивного озарения.

Отец — фигура менее ясная. Селии он кажется великаном с каштановой бородой, ленивым, добродушным весельчаком. На свою мать вроде бы не похож — наверное, пошел в отца, который в рассказе Селии представлен венком из искусственных цветов, упрятанным под стеклянный колпак. Отец Селии, думается мне, был добродушным малым, всеобщим любимцем — пользовался большим успехом, чем Мириам, — но не было в нем ее обаяния. Селия, думаю, получилась в него — сдержанностью, ровным мягким характером, приятностью.

Но кое-что она унаследовала и от Мириам — опасную способность любить глубоко и беззаветно.

Вот так мне все это видится. Но, может, я чего-то не додумываю. В конце концов, эти люди ведь созданы мной.

Селия едет домой!

Она в таком возбуждении!

Поезд, казалось, еле тащится. У Селии с собой интересная книжка, купе у них отдельное, но ей так не терпится, что путешествие кажется бесконечным.

— Ну что, — сказал отец, — рада, что едешь домой, кнопка?

При этих словах он ее легонечко ущипнул. Какой он большущий и загорелый — куда крупнее, чем помнился Селии, а мать, напротив, казалась теперь куда меньше. Вот какие происходят, оказывается, чудные изменения с внешностью и размерами.

— Да, папочка, очень рада, — сказала Селия.

Она держалась натянуто. Внутри что-то болезненно набухало, и это странное ощущение не позволяло думать ни о чем другом.

Отец казался немного расстроенным. Кузина ее, Лотти, которая ехала к ним в гости, заявила:

— До чего же серьезный клоп!

Отец сказал:

— Дети скоро все забывают.

Лицо у него было грустное.

Мириам сказала:

— Ничего она не забыла. Она просто вся горит внутри.

Она наклонилась и чуть пожала Селии руку. И одними глазами улыбнулась Селии — как если бы им двоим была известна какая-то тайна.

Кузина Лотти, полненькая и миловидная, заявила:

— С чувством юмора у нее не очень ладно, да?

— Совсем плохо, — откликнулась Мириам. — Да и у меня не лучше, — добавила она с сожалением. — Джон во всяком случае говорит, что у меня его нет.