Матвеев робел. Он едва дотронулся до ножки серебряного бокала.

Княгиня нахмурилась.

— Э-э, дрянь… дрянь! Красная боярышня ты, а не мужик. В наше время таких-то… Вот гляди! — Она откинула голову и сразу опорожнила кубок. Двумя пальцами вытерла опущенные уголки губ.

И, словно только ожидая этого, вошел слуга и поднес княгине тарелочку с какой-то снедью. Она слепо пошарила по ней, взяла что-то, зажевала и махнула рукой. Слуга исчез, а княгиня снова приняла точно такое же положение, как раньше. И Матвеев удивился: до чего же здорова и гибка сиятельная, ничего ее не берет, сидит прямо, будто мраморный статуй!

— Да, не видел ты, моляр, как пивали при дворе его императорского величества, государя Петра Великого. Впрочем, это он другим был император, а для меня "господин бомбардир" и "корабельный мастер Петр Михайлов", а то "господин шаутбенахт"… Ну, не ставь, не ставь! Пей до дна, да духом, духом единым. Не тяни за душу глоточками, а не то рассержусь!

Тут за спиной моляра послышались какие-то робкие звуки. Он обернулся и увидел в дверях высокого тощего старика с утиным носом. Старик кашлял для деликатности в платок и что-то показывал на пальцах.

— А тебя, князюшка, и не догадались пригласить, — спокойно засмеялась Голицына, — такие мы тетери! Ну, мы люди работные, занятые. А им, — она кивнула на дверь, — я еще задам…

Князь слабо махнул рукой и не то что-то сказал, не to о чем-то тихо предупредил.

— Ладно, ладно, оставь, — с ленивой раздражительностью проворчала Голицына, — сама знаю! Лучше подойди — поцелую!

Князь подошел к креслу, и его пьяно, мокро чмокнули в щеку. Он погладил княгиню по плечу, а та поморщилась и отмахнулась от него тонкой, худощавой ладонью.

— Иди, батюшка, иди. Тебе в кабинете приготовлено.

— Да я… — начал было князь.

— Ты мне скучишь, Иван, некогда. И моляру мешаешь!

Голицын робко глянул на сердитое лицо княгини, закивал головой, двинулся было к двери, но через несколько шагов в нерешимости замер, снова вернулся к жене и что-то пошептал ей в самое ухо.

— Да неужто? Да ты что? — шутливо переспрашивала княгиня, слушая мужа, а сама подмигивала Матвееву.

Потом она положила ладонь на рот Голицына и легонько оттолкнула от себя, князь повернулся и исчез так же незаметно и бесшумно, как дворецкий.

— Видал? — засмеялась княгиня. — И в чем душа держится? А все за свою честь радеет, петушится… Эх, старость! А знаешь, какой орел прежде был! У-у!

Матвеев улыбнулся, не переставая работать.

— Это он за язык мой боится, — объяснила Голицына. — Да что нам теперь-то бояться? Пусто-ое! Бойся не бойся, а смерть у порога. Да… Все изведали — и царскую милость, и гнев государев. Там была, куда и солнце не светит… Подвалы и тьмы — саму себя не узришь! А вот опять те же самые звезды носим. Так-то, моляр. А ты знай работай. Крути кистью. Со мной не пропадешь, а коли пропадешь, так так, что и следа не отыщут! Значит, и плакать нечего! Так? Так! Ну-ка, покажи, что там у тебя выходит…

Настасья Петровна прищурилась, нагнула голову туда-сюда, отклонилась назад, разглядывая.

— Да неужто я так еще ладна? — смущенно и недоверчиво засмеялась она. — И волосы у тебя особливо хорошо легли. Эх, смерть моя волосы! Бывало, Петр ухватится за них двумя лапищами, потреплет и спрашивает: "И откуда на тебе, Настёна, густота такая, паче меры взошла?.." Работали они дотемна.

Затем, уже при свечах, еще выпили. Вернулся к себе Матвеев пьяный, но довольный. В особенности удались ему губы княгини — тонкие, надменно-обиженные, смешливые и жестковатые.

На другой же день Андрей снова стоял у мольберта. Княгиня уже успела причаститься ромом. Держалась она с Матвеевым совсем по-свойски. Называла его "душа моя" и рассказывала.

— Ныне времена совсем иные настали, — говорила она, — сейчас вон любая краля как хочет, так тебе и спляшет, ей что менуэт, что контраданс, что полонез — все одно давит ноги, как конь, и все тут. А прежде сам царь показывал, как надо правильно выходить, как стоять, как поворачиваться. Все он умел, все! И это тоже…

А пьют зараз как! Да разве ж так пьют? Так только, балуются. Вот ты кубок берешь двумя пальцами и тянешь глоточками… Питухи! — презрительно сказала Голицына. — Раньше кубок брали во как! — в кулак сграбастают, как хорошую девку! И до самого дна. И кубок, и девку — до дна!

Трезвого по царскому приказу с ассамблей отнюдь не выпускали. В Летнем саду всюду часовые стояли, следили, чтоб никто не улизнул. Царь, бывало, утомится пить да хохотать и со своей Екатеринушкой отбудет к вечеру во дворец опочивать, а все на месте остаются — и генералы, и сенаторы, и чужеземцы. Всем один почет.