В кухне поставил чайник на плиту, достал из холодильника чашку холодца. Из гостей он всегда возвращался голодный. Потыкает там вилкой, и все. Не пришла Марья чай пить, из ванной — и в спальню.

Илья постоял у двери, унял сердце. «Что это я как не родной?»

Марья уже задремала, как и подступиться. Дотронулся до груди, током прошило.

Марья дернула плечом.

— Убери руки! Дышать нечем!

Марья… Марья…

Мутится разум при воспоминании, и дорогу плохо видно.

Любил ведь Илья Марью преданно, тихо. Да-а, жили-были, детей нарожали. Двое мальчишек, один — в Марью, другой — в Илью. Тот, что в Илью, посообразительнее, но скрытный — спасу нет, а тот, что в Марью обличием, — лизун. Только непонятно, в кого такой ласковый. Марья-то была холодной. Может, с другим она бы поласковей была? С другим? Тесно стало шее, расстегнул пуговицу.

Мальчишки — рыбаки заядлые. Прошлым летом так с речки не вылазили. Другой раз заночуют у костра, и Илья с ними. И Марья придет, дымком подышать. А то на моторке все — и побежали навстречу берега Колымы и Бахапчи. Этой осенью на излучине двух речек, в верховьях Бахапчи, избушку поставил. И не какую-нибудь, на курьих ножках, — дом. С печью, нарами. Одно окно на речку, другое — на восход. Почитай, три мужика все лето топорами тюкали. И лавки, и стол, и полки — все основательно отфуговано. Пришел и день новоселья. Собрались. Все по уму — ложки, плошки, но в последний момент Марья сказала:

— Ступайте без меня. Женщина на корабле, сами знаете. — И побледнела, и губы задрожали. Губы никогда не врут.

— Урра! Мамка не едет! — обрадовались мальчишки.

— Что это! — Илья рассердился. — От матери отказываетесь. Ну и детки. И в кого такие?

Как-то сразу сборы повяли. Илье и самому ехать расхотелось. Поглядела бы Марья сейчас на раздолье в верховьях Бахапчи. На скалы-причуды. На лес, когда лиственницы по утрам просеивают на воду самое раннее солнце.

Илья подхватил палатку и с твердым намерением больше не возвращаться вышел. Но не прошел и половину пути, как снова повернул к дому: «Может, еще уговорю».

— Опять что-то забыл? — встретила его Марья вопросом.

Это «опять» садануло Илью. Попал в руки топор.

— Да вот топор. Теперь я пошел, мать, пошел. — Она молчала.

— Лучше бы я без топора там в тайге околел, — разозлился на себя Илья.

Марья и на это ничего не ответила. Илья хлопнул дверью. Сбежал по лестнице, скорым шагом пересек поселок, спустился по крутому хрусткому берегу к воде — и снова к дому. Дверь открыл тихо и с порога попросил:

— Может, передумала, Марья? Если боишься перекатов, по берегу обойдете, а я налегке проскачу…

— Ну что ты все мотаешься? Лучше смотри за ребятами, куда бы не залезли.

— Не собираешься, значит, менять свое решение? — Илья переступил с ноги на ногу, сглотнул слюну. — Вон у пингвинов, так парочкой за дитем доглядывают…

— Кто вас гонит?!

Широко открытыми глазами Марья смотрела на Илью, но глаза у нее были размытые. Точно такие глаза он уже видел у нее. Это было еще до женитьбы. Илья забежал пригласить Марью в кино. Марья сидела вот так же за столом с письмом в руках, на столе фотокарточка. Илья потянулся получше разглядеть, что это, мол, там за морячок, и опрокинул цветок. Ползал по полу в выходных брюках, сгребал землю пригоршнями и высыпал в горшок. Поднял глаза. Марья уже стояла с веником и совком, стройная, красивая.

— Вот, горе мое, — только и сказала.

Вот тогда уж с ней происходило, а я с топором и матрацем привязался. И где глаза были, сердце ведь чувствовало. Ведь не хотел ехать — не поехал бы, но ребятишки на берегу заждались. Да и причины видимой нет, чтобы отменить рыбалку. А Марья так и не поехала. У нее если уж свое скажет, то сказанное как прильнет, и никакой ревизии не подлежит. К этому и ребятишки приучены. Раз мамка сказала, другого ничего не будет и не жди. Не трудно было догадаться и по ее глазам. Вот и сейчас стоит он на пороге, стыдно, в очередной раз вернулся уговаривать. Пусть хоть слово скажет. Илья обвел взглядом комнату — что это она уборку затеяла, что ли? Постель разобрана. Ладно, возьму надувной матрац, решает Илья и лезет под кровать, достает сизый от пыли матрац, скручивает его.

— Ну, так я пошел, мать…

— Береги ребятишек. — У Марьи голос дрогнул. Илья не ошибся, дрогнул…

Да, наверное, все решило то письмо. Как он мог тогда не почуять беду. Помнится, поднимался Илья к себе. «Письмо вам, дядя Илья», — сказал почтальон, повстречав его на лестнице. Илья скинул у дверей сапоги и на цыпочках в кухню, обнял Марью.

— Руки вверх!

Марья побледнела. Илья почувствовал: на груди у Марьи бумага захрустела. Марья скрестила руки, смотрела на Илью и не видела его, вроде его и совсем не было рядом. Про письмо тогда Марья не сказала ни слова. «И тогда уже был чужой, всегда чужой, — осенило Илью. — Но не мог смириться, — чужой? А что замуж пошла? Не неволили ведь. Может, все решил случай?» И вспомнилось давнее…

Как-то поздней осенью Илья, возвращаясь на тракторе, решил завернуть на ферму к Марье. Смеркалось. Посыпал сухой крупенистый снег. Запуржило. Илья включил фары — не помогало. Илья дергал рычаги, забирая влево, вправо, и угодил в колдобину. Обледенелые гусеницы пробуксовывали. Не отцепить ли воз с соломой да налегке поискать дорогу? Он так бы сделал, но трактор уперся в старую разлапистую березу. Отсюда и дорога на ферму, но до фермы оказывалось куда дальше, чем до деревни. Тут двигатель чихнул пару раз и заглох. Потоптался, потоптался Илья вокруг тягача, слил из радиатора воду и пустился домой. Вдруг впереди ему почудилось, что на обочине лежит человек. Подошел, достал спички, нагнулся, чиркнул.