Из парилки ребята выскакивают на улицу, сигают в снег и красные, как раки вареные, снова в парилку.

— Нет, все-таки мир не без добрых людей, — сказал Василий после первого захода в парилку.

— Ну дает старина! — хватая ртом воздух, восхищается Славка. — Во дает, у меня даже дыхалку перехватило. А эти — слабаки, — он тычет парней веником. — А ты молодец, дядя Вася. У нас, бывало, на Диксоне…

— Ты лучше скажи, Славка, что говорил Суворов?

— При мне он ничего не говорил.

— Не знаешь, значит?

— Если вы имеете в виду то, что после баньки белье продай, да по чарке подай, так об этом весь мир знает…

— Золотые слова.

Ужинали у Кондратия Савельича. Хозяйка, маленькая, юркая старушка, усадила нас за стол.

— В тесноте, да не в обиде, — сказала она. Налила всем по тарелке душистых щей, нарезала гору домашней выпечки пахучего хлеба. Хлеб тут же исчезает, хозяйка все подрезает и умиляется. Хлопцы хлебают щи и хвалят хозяйку. Кондратий Савельевич сидит в красном углу за спаренными столами и тоже хлебает щи и помалкивает. А когда Гена предложил к такому обеду по чарке пропустить, зашумели. Но к общему согласию не пришли. Хозяин покашлял в кулак.

— Ну-ка, мать, подай мне пачпорт.

Старушка принесла стопку книжек, перехваченных резинкой, в положила перед стариком. Кондратий Савельич степенно снял резинку, но выбрать нужную книжечку не торопился, и начал свой рассказ.

— Был тогда, как сейчас помню, яркий ветреный день. Даже тут в ущелье дуло и мело сильно. Склоны гор голубишником рдели, горбы серели от травы бессонницы.

Мне показалось, что мужичок уж как-то по-книжному говорив.

— Я тогда был молодым человеком, молодая, очень душевная жена (это у меня вторая), сын. Переезжали мы из бухты Нагаева в Спорный. Об автобусах тогда, как вы понимаете, и понятия не имели, добирались с попутными. Ну я и договорился с ребятами — с колымскими шоферами. Жену с сыном посадил в кабину, сам на другой машине еду следом. Везли какие-то детали к драгам на прииск. У шоферов аккордный наряд, вот они и жмут на всю железку. Подъехали к этому перевалу и остановились на том самом месте, у подножья, откуда вы сегодня пошли на перевал. Тогда этих домов не было, в распадке притулились две-три избушки. Решают шофера перекусить и часок-другой вздремнуть. А тут, как назло, подошла машина и пристроилась за нами. Оказалось, что спирт везет. Ну, слово за слово, мои ребята за бутылку, выпили, заели. Берут другую на похмел и из той отпили. А много ли уставшему человеку надо? Захмелели мужики — раздухарились. Никакого удержку: Суворов не такие кручи брал — Чертовы мосты… По машинам и айда.

Заскреблись на макушку (мы первые пошли на перевал), стоим, ожидаем, вот-вот должен бы показаться наш напарник. Не утерпел я, подбежал к повороту, глянул — глазам своим не верю: взрывы по откосу… И тут же дошло. Вот с тех пор тут и безвылазно мыкаю век…

Больше к разговору о Суворове не возвращались.

После чая нас разморило, кое-кто уже клевал носом. И Кондратий Савельич предложил горницу.

— Не обессудьте, — сказала и хозяйка, — на полу вам постелим, но у нас пол угоен, не дует, не-ет. — Она коснулась рукой пола. — Тут хоть есть куда ноги вытянуть, в кабинах-то не больно распрямишься, умаялись, поди, на спокое-то душа и тело отойдут. Вот вам под головы телогрейки. Я их полотенчиками прикрою.

— Да не беспокойтесь. Хлопот наделали…

— Легайте, легайте, добрые хлопцы, это разве хлопоты, приветить людей — честь. Русские ведь мы люди.

Сквозь сон я еще слышал, как хозяйка топталась на кухне, убирала со стола и вполголоса разговаривала с Кондратием Савельичем. Как и было договорено, хозяин разбудил нас до свету. Толкаясь и мешая друг другу, наскоро оделись и на выход. Я поблагодарил радушных хозяев за хлеб-соль.

— Да что вы, ради бога, — отмахнулся Кондратий Савельич. — Будете проезжать — всегда заходите. Мы сами рады, что еще людям сгождаемся.

После баньки, хорошего отдыха у ребят и настроение бодрое.

— Ну что ты, дед, тянешь резину. Наверно, бабка приглянулась, — зубоскалят ребята. — Может, останешься, а Кондратия Савельича мы возьмем в штатные банщики.

— Не прогадаю, какой хлеб бабка выпекает.

— Да, дед, хлебушек отменный… — Гена подрулил к поезду, и парни стали расходиться по машинам.

Я забрался к Славке в кабину. Славка, потягиваясь, протянул:

— Живут же люди, скажи, дед?

Но поезд дернулся, и Славка на полслове замолк, а когда тяжеловес вышел на полотно дороги, со вздохом продолжил:

— Ну и банька, доложу я. Куда там Москва. В этот раз в Москве Серегу с Диксона встретил. Иду по улице — Серега — ясное море — нос в нос.

— Бывал, спрашивает, в Сандунах?

— Нет, — говорю, — представления не имею.

— Ну тогда, — хватает меня под крендель и прет, только успеваю ноги переставлять. Приперлись, не баня — музей. Стали в хвост очереди, а Серега вдруг говорит: держи веник, а я квасу пару бутылок прихвачу.

Прибегает с квасным концентратом, квасу не нашел. Концентрат так концентрат, все равно квасной.

Прошли в предбанник, разделись на диване. Пивом хоть залейся, газировку тоже принесут, квасу нету. Ясное море — сразу тащит в парную. В парной публика, как на трибуне, стоит. Истязают себя вениками, только шлепки слышно. А парок — колики по коже. Серега в тазик концентрат вылил. Бутылку за дверь, сам по ступенькам, приоткрыл дверку и бултых туда из тазика, а я с веничком стою на нижней приступке, обвыкаю, млею. Вначале шибануло квасным духом, захватило, а потом как попрет дым, да такой едучий, мать моя — женщина. Все с полка, кто по-пластунски к двери. Если бы парильщики нашли Серегу, убили бы. Знаешь, какие там заядлые, ого-го. Я сам, ясное море, едва отыскал Серегу. Заглянул в бассейн, вижу, лысина плавает, сразу узнал: он шестьдесят пятый шапку носит…