Я опустил голову на стойку, задел стакан, остатки водки пролились.

— Да что с тобой? — она даже подпрыгнула. — Тебе что, плохо?

Вдруг ее как будто осенило:

— Удостоверение личности можно посмотреть? Тебе нельзя здесь находиться.

— Нельзя? — я спросил как совета. — Вы, наверное, правы. Да, мне здесь не очень. В вашем клубе. И в этой треклятой стране.

Я пошел обратно к своим. Воздух оседал на теле, как роса ранним утром. У нашего столика стояла девушка в розовых стрингах. Сама ее стойка означала то, что она занята делом. Она работала. Ничего такого она не делала, просто она сама уже была работой.

— Как тебя зовут? — спросил Морисси. Низким голосом, с отеческой интонацией.

— Хани, — ответила она нежно, и детское масло, которым щедро были облиты ее ягодицы, выглядело «хани» — медовым.

— Ее зовут Хани, — осторожно объяснил испанцу Морисси, допуская, что тот ее не расслышал.

Оба склонились над выпуклостями и впадинами Хани и трепетно рассматривали ее изгибы, словно только что вылепленную ими самими скульптуру. И с опаской — не испортить бы творение. Оба скульптора были им очень горды.

— Вау, Хани! Как красиво! — крякнул крэк-хед. Он смотрел на нее с товарищеской деловитостью, а о красоте сообщал незнакомому человеку. Ученый, оторвавшийся от своей работы, чтобы объявить об открытии.

— Правда? — пропела Хани, как будто до сих пор жила, не зная о своих выдающихся размерах и синусоидах. — Господь улыбался мне в день, когда я родилась. — Я бы поклялся, что ее голос записан на магнитофонную пленку.

— Господь благословил тебя этой бути[3], — со знанием дела согласился испанец.

— Да уж точно не дьявол. — Она повернула свой хорошенький профиль к Морисси и сказала с угрозой: — Ты должен понять это для себя раз и навсегда. Я трясу ею во имя Господа — запомни это! Если сомневаешься, скажи сразу: я развернусь и уйду.

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы ты стала президентом, Хани! — возгласил Морисси. — Только люди такой красоты могут отстаивать в этой стране интересы угнетенных людей вроде меня. Ты мне напоминаешь мою племянницу. Такая же самоотверженная и мужественная, — у него дрогнул голос. — Но она вышла за еврея — то, чего я боялся больше всего. Больше всего на свете я боялся, что кто-нибудь из моей семьи свяжет себя кровными узами с евреем или членом ку-клукс-клана. Она меня прокляла. Теперь я мечтаю сказать ей, что простил ее, потому что сам уже два месяца занимаю деньги на крэк у раввина.

Испанец спросил Хани, пьет ли она текилу. Она покачала головой и с достоинством ответила, что не пьет.

— Тут меня один поил весь вечер коктейлями, и я дала себе слово, что буду пить только неразбавленные напитки.

Нам принесли виски с ликером, испанец предложил ей, она посмотрела жидкость на свет, кивнула — не нам, а стакану, — и залпом осушила его. Я восхитился профессионализму и сделал то же.

Хани сражала наповал своим презрением к человечеству. Отвечать на расспросы полных идиотов входило в ее обязанности точно так же, как освобождаться от стрингов во время танцев в этом баре.

— Знаешь что? — глубокомысленным тоном, обещающим изречение великой мудрости, обратился к ней Морисси. — Я скажу тебе одну вещь, Хани. Ты настоящая женщина! Вот что я хотел, чтобы ты знала.

— О, в этом ты прав, вне сомнения, — ответила негритянка голосом дилера в автосалоне, предлагающего машину, которая ему не принадлежит и которую главное продать, не важно, нравится самому или нет.

— Знаешь, Хани, — перешел Морисси к следующей Моисеевой заповеди. — И с мышцами у тебя все в порядке. Обалденно накаченная спина.

— И здесь ты прав, — протянула она, не поворачивая головы.

— Наверно ходишь в спортзал, Хани?

— И в спортзал тоже, — не напрягаясь и пренебрежительно согласилась она.

— И какие ноги обалденные!

— И ноги!

— И конечно…! — бухнул наконец он.

— О, это точно! — зашлась Хани с энергией и энтузиазмом. — Она у меня определенно имеется!

— Она у тебя такая! Ты, наверное, не представляешь, какая! Она… — Морисси никак не мог найти слов. — Но главное не это. Знаешь, что главное? Глубина! Глубина и духовность — вот что делает из женщины женщину! И в тебе этого достаточно. Глубины в тебе больше, чем в Ледовитом океане!

— Ты прав, малыш, — главное в человеке душа. И она у меня есть! — отчеканила Хани как солдат, рапортующий, что винтовка всегда при нем, и в подтверждение хлопнула себя по попе, которая задрожала, как боксерская груша после джеба. Оказалось, и этого мало — она присела низко к земле, широко расставив ноги, как борец сумо, чтобы духовность, глубина и душа стали видны.

— А ты бы стала ждать меня, если бы я залетел в тюрягу? — заискивающе обратился Педро к ее торсу. И тут же хищно ощерился: — Дай вон той прелести заговорить со мной! Пусть скажет, что любит меня. Потому что я порядочный и свойский человек. — Он повернулся ко мне: — Тебе не кажется, что нет ничего выше в человеческих отношениях, чем ценить в другом родственную душу, Миша?