— Непонятые и оскорбленные, — с той же горечью указал Крейг в сторону женоподобных типов в углу. — Так, по-моему, называется произведение Достоевского?

— «Униженные и оскорбленные».

— Тоже сойдет, только эти никогда этого не признают.

Принесли чай. Он стоил около восьми долларов. В голову пришла мысль, что в этом месте за то, чтобы любоваться на этих людей, взимается особая плата. Я смотрю на силуэты у бара. Они вывернуты наизнанку. Сквозь тщедушные тела просвечивают искалеченные души. Души вывернуты наизнанку еще больше. Фигуры возле бара неожиданно начинают двигаться в танце. Один, с платком на голове, делает это, унося тебя на восток. В его движениях нет задора, но их отточенность граничит с гениальностью. Танец семи покрывал Саломеи. В публике нет восторга, какой был у царя Ирода. Есть обреченность. Как будто в вознаграждение будут просить их головы. В том числе и танцующего.

— У Достоевского все герои с надломом, так ведь? — Крейг медленно размешивал сахар в стакане. — Запутанные. Я с ней, как воздушный шар: снялся с места и поплыл по воздуху! — выдохнул он.

— С кем?

— С Хелси.

— Твоя гонконгская девушка?

Восьмидолларовый чай Крейга уже почти остыл, но он все равно к нему не притронулся.

— Каждую минуту обдумываю, что я сделал неправильно. Что изменил бы теперь. По поводу любой вещи, что со мной происходит, любого эпизода я представляю, что бы было, если бы в это время Хелси была рядом. Сказал про мужские руки у официантки — и Хелси засмеялась.

Он замолчал. Я надеялся, что он больше он ничего не скажет. Как Крейг сидит один у себя в комнате в Гарлеме, обдумывает, хочет понять, готовится, сейчас я видел особенно отчетливо. Мне было от этого тяжело.

— Хелси, — прервал я наконец паузу. — Сколько тебе было лет, когда у вас был роман?

— Четырнадцать. — Я повторил: — Четырнадцать.

Мне больше нечего было сказать. Крейг попал в комнату в Гарлеме, должен был там оставаться, не должен был выходить оттуда.

— Меня бросила девушка — сказал я. — Не получается сообразить, как она могла это сделать. Я понимаю, что сходятся и расходятся. Но она ведь меня любила. Все равно что близкий человек завел в подворотню и отнял кошелек. — Я повертел головой. — Такое впечатление, что Нью-Йорк потерял краски: был цветной, стал черно-белый. Наказание за все, что я вытворял в Англии, — по-моему, оно наступило только сейчас. Манхэттенские улицы, по которым я брожу, обесценились. Совсем недавно мы с ней были в клубе всего в паре дверей отсюда…

— Понял, — неожиданно сказал Крейг.

Вид у него был довольный.

Мы вышли на улицу. Взгляд Крейга оживился.

— Мне легче дышится после того, что ты рассказал. Все ощущения стали свободнее. — Он с интересом оглядывал дома Сент-Маркс. — Ты сейчас куда, Миша? — он посмотрел на меня, как будто только сейчас встретил и рад встрече.

— Домой.

— Ты уверен, Миша? А то бы погуляли по городу. Ведь так давно не виделись! Рад тебя видеть, Миша. — Он правда смотрел на меня, будто только что наткнулся.

— Мне надо домой, Крейг. Устал. И завтра мне на работу.

— Может быть, созвонимся?

— Может быть. — Я безо всякого сожаления пожал ему руку и пошел.

Транссексуал с компанией стоял на улице в ожидании такси. Я встретился глазами с этим длинноногим шоколадным созданием из другого мира. Оно с жалостью посмотрело на меня.

* * *

После окончания рабочего дня я в пустой комнате заполняю ведомость отсутствующих и присутствующих. Входит начальница Фрида. За ней, переваливаясь, идет Даниэлла. Как всегда, улыбается.

— Даниэлла, мне надо с тобой поговорить, — говорит Фрида.

Она развалилась на стуле и положила ноги на стол. В этом есть какая-то отталкивающая сексуальность. Я стараюсь не смотреть на нее и склоняюсь над бумагами. Но она не унимается.

— Миша, ты ведь не против, если я поговорю с Даниэллой?

Я выдавливаю из себя среднее между «нет» и «ну». Фрида поворачивается к Даниэлле.

— Ты была красивой девушкой, Даниэлла, — начинает рассказывать она, похоже что мне, — красивой привлекательной девушкой. — Все это выговаривает с необычайной вальяжностью. — У тебя был любимый брат. Как его звали, Даниэлла?

— Его звали Тревером. — Даниэлла больше не улыбается.

— И что с ним случилось? — Фрида лукаво взглядывает на меня. — Он покончил жизнь самоубийством. И ты отказываешься об этом говорить. Ты ешь. Ты ешь так много, что тебя тошнит. Но ты все равно ешь. — Фрида скрестила тощие ноги. Теперь они у нее обнажены до верха. — Вот почему ты такая немыслимо толстая, Даниэлла.

— Зачем он убил себя? — начинает хлюпать носом Даниэлла, бросив эту фразу в пустоту. Она не в силах смириться с чудовищной несправедливостью, она задала напрашивающийся простой вопрос, и на него не может быть найден ответ.

— Да, Даниэлла, он бросился под поезд, — неумолимо продолжает Фрида, как если бы издевательство с недавних пор стало новым видом терапии. — Его разрезало на мелкие куски. Ты должна признать, что его нет и что ты его никогда-никогда…

— Его нет!!! — воет Даниэлла истошным голосом.

Я иду сдавать бумаги. Вслед мне летят вопли Даниэллы.

Стою на остановке, жду поезда, и мне очень хочется домой.

— Миша?

Оборачиваюсь. Фрида.

— Куда направляешься?

— Домой, — я сам удивлен, какого труда мне стоит произнести такое легкое слово, когда напротив меня стоит она.