— Не имеет.

— Я так и знал. Ты хлопец учтивый. У тебя и дед вон, вишь… Ну, одним словом, выдай мне постановление!

— Постановление? О чем?

— Чтобы проверяли мой билет в автобусе.

— Я здесь человек, вы же знаете, новый, а это вопрос сложный, процедурный. Давайте договоримся так: я посоветуюсь с Ганной Афанасьевной, а потом уже и сделаем все как надлежит.

— Так когда же мне теперь наведаться? — поднимаясь с дивана, спросил Утюжок.

— Ну… Может, на той неделе, а может…

— Ты тут бюрократию не разводи, сынок. Народ тебя избрал, ты дорожи этим!

— Буду дорожить.

— Вот, вот! А постановление мне, значит, выдай! И чтоб с печатью и подписано было красными чернилами. Можно в виде книжечки, а можно и так, чтобы в рамку взять и под стекло.

Утюжок долго бы еще разглагольствовал, но его вытеснил дядька Обелиск, пользуясь правом служебного лица.

— Дедушка, — сказал он сурово, — как посыльный сельского Совета, я должен поговорить с председателем сельского Совета.

— Да говори, разве я что! — развел руками Утюжок, который уже чувствовал в лице этого человека главу оппозиции, что неминуемо должна была возникнуть после перемен, происшедших в руководстве. — Говори, да не заговаривайся! И вон тем своим скажи, что там перед сельсоветом сидят!

Как только за Утюжком закрылась дверь, Обелиск мрачно буркнул:

— Бежал!

— Кто?

— Да этот же — Пшонь.

— Куда?

— К Несвежему.

— А что случилось?

— Говорит: у меня малокультурная обстановка.

— И что — к Несвежему? Хорошо, хоть не в детском саду расположился…

— Ну! До утра обегал все село и высмотрел, что у того хата набита новой мебелью.

— И Несвежий его пустил?

— Попробуй не пустить!

— Да он ведь сам в той хате не живет.

— Не живет, а Пшонь уже там.

— Как же ему удалось?

— А я знаю! Это не человек, а стихийное бедствие! И обелиск после такого не водрузишь. Плюнь и разотри!

— Ну, так вам же легче.

— Легче? А моя Фенька! Кто ее приструнит? Думал, хоть этот, со свиньей.

— Как-нибудь все уладится. Пригласите ко мне Ганну Афанасьевну.

Но вместо Ганны Афанасьевны пришла тетка Матрена Ивановна.

Жаль, что философы до сих пор не заинтересовались видоизменениями категории времени применительно к Веселоярску. Ибо если бы они это сделали, то давно бы заметили странную двойственность этой неуловимейшей категории в веселоярских степях. С одной стороны, время, как и повсюду в мире, неудержимо летело вперед и вперед, не отступая ни перед какими преградами, не забегая в сторону, не вытанцовывая на месте; с другой же стороны, время здесь словно бы остановилось, застыло навеки, законсервировалось, будто музейный экспонат, не изменялось совсем, а вместе с ним неизменными оставались и люди. Сколько Гриша помнил, одни в селе были всегда дедами, другие — дядьками и тетками, а третьи — просто такими или сякими и никто не хотел переходить ни в последующую возрастную категорию, ни в другие состояния. Его дед Левенец и Утюжок вечно были дедами, Обелиск — дядькой, Матрена Ивановна — теткой, Щуси и Самуси — просто Щусями и Самусями. Потому-то Грише, как лицу служебному, приходилось воспринимать все так, как оно велось, и соответственно относиться к веселоярцам, оказывая надлежащее уважение их титулам, закрепленным за каждым пожизненно, словно какие-нибудь там баронские и графские звания.

Матрену Ивановну, сколько и жил, Гриша звал «теткой». Это была красивая, белолицая женщина, пышная, как пава, не натруженная работой и обленившаяся до предела. Прославилась Матрена Ивановна тем, что никогда ничего не делала, вечно прикидывалась больной и нежно-беззащитной, выходила замуж за дедов, оставалась вдовой, снова выходила и снова оставалась вдовой. О ней говорили: «Хочешь умереть — женись на Матрене!» И все равно женились, соблазненные ею пышным телом и нежным голосочком.

— Гришуня, дорогой! — заворковала Матрена Ивановна, намереваясь обнять Гришу даже через стол, которым предусмотрительно отгородился от нее молодой председатель сельсовета. — Я же тебя любила еще маленьким, ты ведь и тогда был таким красивеньким дитем! А теперь вон какой вырос!

— Матрена Ивановна, — сухо кинул Гриша, — если вы пришли по делу, давайте о деле, потому что здесь, сами знаете, учреждение серьезное…

— Да я по делу, по делу!..

— Ежели так, прошу садиться и я вас слушаю.

Матрена Ивановна долго усаживалась на стул, потом еще дольше поправляла кофточку на пышной груди, потом одарила Гришу светлейшей улыбкой, после чего внезапно захлюпала носом и брызнула такими слезами, что они перелетели через стол. Гриша растерянно вскочил, налил из графина воды, подал Матрене Ивановне.

— Выпейте, тет… извините, Матрена Ивановна, выпейте и успокойтесь, прошу вас. Что у вас? Не волнуйтесь. Поможем. Не надо только плакать. Ну, честное слово, не надо! Ну, ей-богу!..

Но слезы у Матрены Ивановны были чисто декоративные. Стакан с водой она отодвинула. На Гришу посмотрела даже удивленно.

— Разве я плачу?

— А что же вы делаете?

— Это моя душа плачет, а я — нет. Я пришла спросить тебя, Гриша, как нового председателя.

— Спрашивайте.

— Ты ведь вырос в нашем селе и все видел. Ты же знаешь, какая я несчастная?