Гриша ничего этого не знал, не среагировал даже на мимолетное сообщение об оппозиции со стороны деда Утюжка, не догадался выглянуть в окно, чтобы увидеть, как красуются среди цветников, выпестованных Ганной Афанасьевной, Благородный и Первородный, Интриган и Хулиган, Таксебе и Нитуданисюда, как без устали все утро грызут семечки и как зорко следят за окнами его кабинета.

Когда он открыл окно, они тотчас же начали комментировать:

— Ага! Задыхается!

Когда выглянул и посмотрел на небо, закряхтели:

— Лететь хочет? Хотя бы поскорее!

Когда высунулся из окна и бессильно вытирал лицо и шею платочком, заторжествовали:

— Ага! Допекло!

А Гриша ничего этого не знал, потому что оппозиция сидела перед сельсоветом, в контакты не вступала, на переговоры не шла и вообще не заявляла о своем существовании, так что если бы у него спросили об оппозиции, он бы с огромным удивлением воскликнул:

— А что это такое?

До сих пор еще не звонил телефон, потому что Гриша пришел в сельсовет в семь часов утра, и в помыслах не имея, что нарушает трудовое законодательство для учреждений, но теперь черный ящичек, стоявший на столе, зазвенел так, что и мертвый бы проснулся. Гриша взял трубку.

— Алло!

— Кто это? — закричало откуда-то, неизвестно и откуда.

— Левенец.

— Что за Левенец?

— Председатель Веселоярского сельисполкома.

— Ага! Как раз ты мне и нужен. Говорит Крикливец.

— Могли бы поздороваться, товарищ Крикливец, — спокойно сказал Гриша.

— Что-о? — закричал Крикливец. — Тебе там делать нечего? Ты знаешь, кто я такой?

— Знаю. А вы должны были бы знать, кто я.

— Ну ладно, считай, что помирились, — сбавил тон Крикливец. — Слушай, Левенец, как ты думаешь: культуру в районе надо поднимать?

Гриша молчал. Не потому, что был против культуры, а потому, что не знал, что сказать.

— Ты меня слышишь? — закричал Крикливец.

— Да слышу.

— Так как ты — не против?

— Да нет.

— Так почему же Веселоярск на последнем месте по культуре? Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Почему же молчишь?

— Да меня ведь только три дня назад избрали.

— За три дня знаешь, что люди успевали сделать? Целые города брали! Гагарин за 90 минут Землю облетел! А ты — три дня! Дай мне сводку о выручке по сокам и ситро и принимай меры! Принимай меры и будь здоров.

Беседа вогнала Гришу в такой пот, что он снова кинулся к окну и только теперь заметил оппозицию, которая расположилась между клумбами и упорно ждала, когда молодой председатель провалится, или, как говорят ученые люди, потерпит фиаско.

Оппозиция сидела босая, но не голодная. Такие могут просидеть хоть и вечность, грея ноги на солнце. Когда-то в селе не мыли ног, чтобы они не потели. Теперь ходят босые в знак протеста, что потребкооперация не завозит кроссовок «адидас». Поэтому шесть босых дядек возле здания сельсовета не удивили Гришу. (Не удивило его и то, что не было там еще двоих: Раденького и Сладенького. Разве же мир не устроен так, что всегда находятся охотники соблюдать нейтралитет, проще говоря, — посмотреть, что выйдет из того или из сего.) Удивило его то, что они спокойненько себе сидят, не думают ни о какой работе (а у сельского жителя работы всегда полно!), курят сигареты «Прима» и демократично сплевывают на выпестованные Ганной Афанасьевной клумбы. Левенцу, который с малых лет привык к озабоченности, для которого высшим идеалом была его родная мама Сашка, дико было видеть одновременно стольких бездельников (пусть они даже и пенсионеры, но ведь имеют же собственное хозяйство!), да еще в таком, можно сказать, государственном месте. Он немного высунулся из окна, прислушался, о чем же могут говорить такие люди и могут ли они вообще говорить.

Беседа протекала неторопливо, но была довольно въедливой.

— Молодой! — сказал один. — А какой толк от молодого?

— Молодое — дурное.

— Вот Свиридон Карпович — это голова!

— Всем головам голова!

— Поменяли шило на швайку.

— Надо им, видите ли, образованного!

— Все ходят в галстуках и с портфелями, а коровы не доятся!

— Эй, хлопцы, вон Петро Беззаботный едет! Давай его к новому председателю!

И тут Гриша стал свидетелем того, как мысль может овладеть даже такой инертной массой, как эта оппозиция, и творить чудеса. Все босые дядьки мигом вскочили, побежали навстречу возу, на котором, по обыкновению, спал Петро Беззаботный, окружили его, замахали руками, заговорили все разом, растолкали Петра, нажужжали ему в уши, стащили с воза и, подталкивая в спину, направили к дверям. Только теперь Гриша понял, что, наверное, все сегодняшние посетители явились к нему не случайно, а были подобраны и организованы босой оппозицией.

Он отошел от окна и принялся ждать, пока Петро Беззаботный взберется на второй этаж. Вот он пришел, остановился в двери, сонно взглянул на нового председателя, на стол и стулья, на монументальный сейф в углу, на снопы пшеницы, кукурузы, камыша и разных культурных злаков и дикорастущих растений, которые можно использовать в народном хозяйстве — наследство от старого председателя, вздохнул и уже хотел повернуться и потихоньку выйти, но Гриша его задержал.

— У вас какое-нибудь дело ко мне?

— Да оно, считай, и никакое, если бы не сапоги и не хомут, — сказал Петро.

Гриша проводил его к столу, усадил на стул, сам сел напротив, подбодрил взглядом.

— Я бы и к Зиньке Федоровне мог, так она за Днепром, а колхоз ее на этой стороне, она туда, считай, не достает, а у тебя власть, а власть, считай, достанет всюду.

— Так что же там за Днепром? — уже и сам заинтересовался Гриша.

— Позаносило туда все, — сонно зевнул Петро. — Я, считай, в степи был, за зеленой массой поехал. Набрал, еду обратно и, считай, вздремнул малость, а тут вдруг — вихрь. Ноги мои воткнулись в этот вихрь, так он, считай, сорвал мои сапоги и попер! Вскочил я, смотрю: летят мои сапоги сначала, считай, вверх, а потом прямо через Днепр, на ту сторону. А сам думаю: либо я, считай, сплю, либо сапоги мои сдурели. Когда смотрю, за сапогами — хомут. Конь подручный, считай, как раз голову воткнул в этот вихрь — оно и сорвало хомут.