Соня с ужасом увидела, как черное копье вонзилось сильверее в грудь. Вскрикнув, девушка выпустила «мощь пещеры», бросаясь к упавшей на колени женщине. Поток пламени прошел у нее над головой, вспыхнула сбитая с головы шапочка. Попав под огненный удар, червь отдернулся и уполз во тьму. Одновременно ушел в камень и энергетический жгут. Стало тихо, лишь шипела, потрескивая, бесформенная темная масса на том месте, где секунду назад стоял каппа, да без слов причитал рядом с лежащей мистрессой несчастный шипуляк.

Склонившись над женщиной, Соня непослушными, утратившими чувствительность руками повернула ее голову — и испугалась той перемене, что произошла с лицом сильвереи. Личина слетела с нее, но истинный лик мистрессы тоже исказился — пергаментно пожелтела кожа, туго обтянув кости черепа, глаза ввалились, губы сморщились, роскошные черные волосы пожелтели.

— Он высосал меня… — прошамкала чуть слышно мистресса. — Это сама смерть… Беги отсюда… Беги, девочка… Ты сильна, но этот враг не по силам никому… Олег… Я не успела… Прости…

И едва только затихли последние слова, как с жутким хрустом морщинистый лоб женщины провалился, опала грудь, съежились руки, и вскоре на том месте, где только что лежало тело Ольги Ивановны Фиш, остались лишь лоскуты коричневой сморщенной кожи да проткнувшие ее почерневшие ребра.

Поднявшись на ноги, Соня огляделась. В голове у нее воцарилась странная, звенящая пустота. Не было ни страха, ни жалости, ни боли — одна только спокойная и оттого всесокрушающая ненависть. Затихшие Разлоги лежали перед Соней черными лабиринтами пустых, холодных каверн. Чудовищный червь оставил едва заметный след, ускользнув куда-то за грань чародейного зрения. Соню знобило, сердце билось медленно, и стук его отчетливо отдавался в ушах, будто кто-то бил в шаманский бубен.

Подобрав с пола кожаное пальто мистрессы, Соня надела его на себя, подняла шипуляка и, не оборачиваясь, пошла вперед, во тьму…

От Мыри пахло мокрой травой и мышами. Грязный домовой сидел на тумбочке, под самым абажуром лампы, и грелся. Утишая свой низкий басок, иногда и вовсе переходя на шепот, он рассказывал Тамаре о случившемся в поселке и на речном берегу.

— Мочана, плетунья горемычная, сразу загибла, порешили ее образины ниппонские. А Охохонюшка, браток мой верный, силу заклятия не сдержал. Вдарил так вдарил — всех врагов побил, но и сам… Эх, девка! Сколько дорог мы с ним прошли, сколько вражьей кровушки пролили, сколько браги выпили… Один я остался, как перст один. Отплатить я за порученников должон, вот что! За Охохонюшку и за Мочану-бедову… И потому не могу я к начальнику под ясны очи явиться. Упрячет он меня в покойницкую, на отдых. Противиться мне нельзя, я незнать приказной, краснопечатный. Стало быть, пусть покуда числюсь я без вестей пропавшим. Отдохнуть мне надоть, дух перевести, с мыслями собраться. Ты, девка, личениха правильная, с понятием. Не выдашь? Подмогнешь?

И Тамара, глядя в горящие, немигающие глаза домового, согласно кивала, сама не понимая, зачем она это делает. К Мыре она с самого момента знакомства в боксе 07 относилась с неприязнью. Грубый, себе на уме, он воплощал все те качества, которые девушка не терпела в мужчинах. Конечно, незнать — не человек, но вел-то он себя именно как человек, причем человек неприятный, отталкивающий. Впрочем, конечно же, Тамара не могла не признать наличие у Мыри своеобразной харизмы, вот только и у доктора Лектора была харизма, что, однако, не делало его привлекательным.

И вот теперь домовой в беде. Потерявший друзей, усталый, разбитый, он явился за помощью, и Тамара поняла, что отказать ему не сможет. Хотя, наверное, еще лучше понимал это Мыря. Внимательно глядя на девушку, он сказал:

— Запоминай: утром начальнику скажешь — «спецы» на связь вышли, доложили: в поселке ниппонские незнати, из высших. Число неизвестно. Четверых, ёнями зовущихся, изничтожить удалось, но повелитель ихний, Эмма-о именем, уцелел. Есть еще псы с крыльями, из прикидов, десятка два. Эти кругом сторожуют. Скажешь еще: мол, «спецы» продолжают выполнение задания.

Домовой замолчал, сгорбился и добавил чуть слышно:

— А я утром тараканьими ходами — обратно. И покуда кадыки тварям, что Мочану исказнили и Охохонюшку, братку мово, погубили, не повыгрызаю — не вернусь. Но про то начальнику не говори. Все, давай укладываться. Я тут, под лампионом, обоснуюсь. Тепло, хорошо…

Тамара легла, укрылась одеялом, но сон не шел. Не спал и Мыря, ворочаясь на тумбочке с боку на бок. «Он переживает гибель Мочаны и Охохонюшки, — подумала девушка. — Ему бы сейчас отвлечься, успокоиться…»

И она, собравшись с духом, обратилась к незнатю:

— Вы извините, но, раз уж мы не спим, может быть, расскажете о себе? Откуда вы родом? Я ведь представления не имею, как вы… ну, такие, как вы… домовые вот, например, живете. Сколько вам лет? Читаю сейчас книгу одного исследователя, Гофориуса, — может, слышали? — так он описывает странные вещи…

Мыря кашлянул, повернул лохматую голову к Тамаре и неожиданно улыбнулся:

— Поговорить хочешь? Думаешь, разговором от тяжких мыслей меня излечишь? Ладно, что ж… Лет мне… Какой год-то сення?