— Они интересуются интересным? — по-прежнему спрашивала она про новых людей, все так же произносила свою оценку — неторопливо и веско, словно последний приговор. Ее по-прежнему побаивались.

Георгий Адамович вспоминал о ней:

«Если бы у меня не было уверенности, что личность Зинаиды Николаевны была более своеобразна и замечательна, чем ее книги, то должен был бы я ограничиться критическим очерком, посвященным ее литературной деятельности. Но <…> Гиппиус была писательницей, но не только писательницей, а еще и какой-то вдохновительницей, подстрекательницей, советчицей, исправительницей, сотрудницей чужих писаний, центром преломления и скрещивания разнородных лучей, и эта ее роль, пожалуй, важнее ее литературных заслуг. <…>

Несносна была у нее эта привычка или, вернее, эта поза: никогда ничем не быть вполне довольной, всегда держаться так, будто доверься человек ей и „Дмитрию“ — т. е. Мережковскому — они сообща вывели бы его на верный путь. Кого только в жизни не учила она уму-разуму! <…>

Справедливость требует добавить однако, что и ей „грозить пальцем“ мог кто угодно. Она спорила, горячилась, обижалась, но была отходчива (а еще отходчивее был Мережковский). В споре она почти никогда не сдавалась. Если ей случалось оказаться припертой к стене, она изворачивалась, делая вид, что последнего довода ни за что не откроет, а этот-то последний, важнейший, таинственный довод и должен был бы обеспечить ей торжество. В сущности она была добрым человеком, „милым“ человеком — как ни парадоксален на первый взгляд этот довод в применении к Зинаиде Гиппиус, а ее репутация „ведьмы“ сложилась искусственно, хотя и пришлась ей по вкусу: она сама ведь ее усиленно поддерживала. В ней была колкость, но не было злобы».

Ходасевич относился к Гиппиус несколько более скептически….

По инициативе Мережковских было создано литературное общество «Зеленая лампа», и, конечно же, оно не могло обойтись без Ходасевича. Председателем общества был Георгий Иванов, а Ходасевичу предоставили честь сделать там первый доклад.

Это было 5 февраля 1927 года в 9 часов вечера в специально снятом зале Русского торгово-промышленного союза. Допускались на эти собрания только «избранные», по приглашениям. Там бывали, кроме Ходасевича, Бунин, Зайцев, Алданов, Ремизов, Тэффи и другие литераторы, редакторы газет и журналов, философы Бердяев, Шестов, Федотов, Мочульский. При входе взималась небольшая плата на покрытие расходов по съему зала.

В своем вступительном слове на первом заседании Ходасевич обратился, конечно, к «Зеленой лампе» пушкинских времен. Он, как истинный поэт, начал с детали, с эпизода, с того, что проходил недавно по одной из улиц в квартале Тампль и увидел вдруг старую, полустертую вывеску, оставшуюся от былых времен: «Vin de la Com`ete de 1811». Яркая комета 1811 года появилась на небосклоне летом и была видна до августа 1812-го. Считалось, что она предвещает всякие несчастья. Но урожай винограда в 1811 году был особенно обильным, и вино из него находили превосходным… Парижская вывеска сразу напомнила Ходасевичу строки молодого Пушкина: «Налейте мне вина кометы! / Желай мне здравия, калмык!» из письма к Я. Н. Толстому. Это вино пили на собраниях «Зеленой лампы», а калмык, слуга Никиты Всеволожского, хозяина дома, по его распоряжению желал здравия каждому, кто произносил что-то неподобающее. Ходасевич сказал несколько слов о характере этого общества, которое не было политическим, но которым тем не менее занималась Следственная комиссия по делу декабристов: «Среди окружающей тупости, умственной лености и душевного покоя оно помогало бередить умы и оттачивать самое страшное, самое разительное оружие — мысль. Вот почему нам и не страшно, и не кажется нескромным называться „Зеленой лампой“. Мы тоже не собираемся „перевернуть мир“, но мы тоже хотели бы здесь о многом помыслить, главным образом, — не страшась выводов…»

Вторую вступительную речь сказал Мережковский, и в ней были такие слова: «Наша трагедия — в антиномии свободы — нашего „духа“ — и России — нашей „плоти“. Свобода — это чужбина, „эмиграция“, пустота, призрачность, бескрылость, бесплотность. А Россия, наша плоть и кровь, — отрицание свободы, рабство. Все русские люди жертвуют или Россией — свободе или свободой — России. <…> Пламя нашей лампы сквозь зеленый абажур — вера сквозь зеленый цвет надежды. Вера в свободу, с надеждой, что Свобода и Россия будут одно».

Затем М. О. Цетлин сделал доклад о литературной критике, не вызвавший особой дискуссии. Зато на следующем собрании, или беседе, как их там называли, после доклада Гиппиус «Русская литература в изгнании» развернулась долгая дискуссия, которая продолжалась еще и следующее собрание.

Литературный «флирт», как выражается сам Ходасевич, с Гиппиус, длился у него довольно долго. В 1927 году он написал весьма лестную для Гиппиус рецензию на книгу ее воспоминаний «Живые лица». В ноябре 1927 года, когда к 25-летию литературной деятельности Ходасевича вышел его итоговый сборник «Собрание стихов», Гиппиус тоже оценила его достаточно высоко.

В 1926–1927 годах у Мережковских и Ходасевича была вдобавок и еще одна общая, сближавшая их острая политическая проблема — «возвращенчество». Гиппиус ненавидела советскую власть с момента ее возникновения, что очень ярко выражено в ее дневниках того периода, еще в Петрограде. Ходасевич пришел к пониманию того, что происходит в России, гораздо позже, уже за границей, но тем страстнее и яростнее была его позиция. Когда в эмигрантской среде началось движение за возвращение на родину, возглавляемое евразийцами, Ходасевич, человек прозорливый и умный, был глубоко возмущен наивностью и глупостью собиравшихся вернуться. Он считал, и недаром, все это провокацией ГПУ и намеревался эту провокацию разоблачить. Вспоминая жизнь в Сорренто у Горького, он составил себе определенное мнение о связи первой жены Горького, Екатерины Пешковой (которая руководила в СССР Политическим Красным крестом и сделала в этой роли немало добра) с ГПУ в лице Дзержинского. Приезжая за границу, она встречалась с Е. Д. Кусковой, С. Н. Прокоповичем, А. В. Пешехоновым и М. А. Осоргиным. Эти четыре фигуры были намечены, считал Ходасевич, для осуществления провокации, для вербовки желающих вернуться в СССР. Ходасевич написал статью «К истории возвращенчества», ссылаясь в ней и на Горького, который в свое время назвал ему эти четыре эмигрантских имени. Газета «Дни», в которой он тогда сотрудничал, отказалась напечатать статью, видимо, считая ее недостаточно доказательной и не желая портить отношения со столь влиятельными в эмиграции политическими деятелями; к тому же Кускова и Осоргин часто печатались в «Днях». Гиппиус предлагала напечатать эту статью в газете «За свободу», издаваемую Д. Философовым в Варшаве, или использовать отрывки из нее в ее собственной публикации. Но Ходасевич на это не пошел, полагая, что публикация в варшавской газете не достигнет цели, так как «эмигрантская масса не читает „Свободу“, след<овательно>, с моей статьей в этом случае ознакомится только в интерпретации „Посл<едних> нов<остей>“. А интерпретация будет сами знаете какая: с передержками и клеветами, ибо будут бить и по мне, и по „Свободе“…». В случае же анонимного использования отрывков из его статьи он считал, что «все будет объявлено просто ложью и безответственной болтовней». Он писал Гиппиус 30 августа 1926 года:

«Милая Зинаида Николаевна, Вы правы: и я не „обуреваем самоотверженной любовью ко всем несчастным малым сим, в первую голову“. Но я обуреваем вполне самоотверженной ненавистью к делу б<ольшеви>ков и их приверженцев. Именно это заставляет меня пока „смириться“ и не лить воду на их мельницу. Я не хочу, чтобы мне раньше времени заткнули глотку, которая еще может пригодиться. А при данном соотношении сил и при нынешнем моем состоянии это кончилось бы именно так. Я как раз не хочу, чтобы меня смирили до полного бездействия.