Вино уже разгорячило Герасима, и он почувствовал себя свободнее, когда вдруг к его столу подошел низенький человек с жирными цвета соломы волосами и выпуклым, как мяч, лбом. Рядом стояла высокая девушка с большими черными миндалевидными глазами.

— Простите, этот стол был оставлен для нас.

— Не думаю, — ответил Герасим и с деланным равнодушием стал смотреть на эстраду, где расположился оркестр; вышла Нуци Розенцвейг в платье из лазурного тюля.

Желтоволосый настаивал, тогда Герасим предложил им сесть, сказав, что скоро уйдет. Появился и владелец ресторана в темном костюме и крахмальной рубашке тонкого полотна с национальной румынской вышивкой, Герасим, не отрываясь, смотрел на певицу, до него доносились лишь отдельные слова из разговора хозяина с посетителем. «Да, господин учитель», «Сейчас, господин учитель», «Только что, господин учитель…»

Когда хозяин отошел, Герасим внимательнее пригляделся к учителю, однако ему куда интереснее было смотреть на его спутницу, девушку с миндалевидными глазами. В профиль она была даже красива, хотя сильно выступавшие скулы свидетельствовали о том, что она не всегда бывала сыта.

Герасим явно стеснял их. Они говорили о погоде, о каких-то несущественных мелочах. Герасиму удалось во время паузы, которую сделал оркестр, уловить целую фразу учителя:

— Думаю, что завтра будет хорошая погода… Небо звездное.

Желая показать себя вежливым и хорошо воспитанным, Герасим вступил в разговор:

— Да, барышня, я тоже понимаю кое-что в звездах. Завтра будет очень хорошая погода.

Ни учитель, ни девушка не обратили на него никакого внимания. Герасим отхлебнул вина и, опершись локтями о стол, посмотрел на них в упор, даже с вызовом.

— Если установится хорошая погода, надо будет заняться побелкой… — У нее был приятный голос, правда она картавила, да и вообще была похожа на еврейку.

— Известь можно достать у «Помпилиу и сын», — сообщил Герасим, полагая, что оказывает им услугу.

— Занимался бы ты лучше своими делами, — сказал ему учитель, и Герасиму стало неловко.

Сначала он хотел обругать их, но потом передумал. Он стал смотреть на Нуци Розенцвейг и, когда та закончила модную песенку, кубинскую румбу, громко захлопал. Увидев, что его аплодисменты раздражают учителя, Герасим захлопал еще громче.

Через несколько минут снова появился хозяин, и учитель со своей спутницей пересели за освободившийся столик, который прежде занимали барышники.

Певица запела новую песенку, но Герасим уже не слушал ее. Он подозвал официантку и спросил, не видела ли она случайно комиссара полиции Томеску. Та отвечала, что не видела, потом сразу же подошла к хозяину и сказала ему что-то на ухо. Хозяин вошел в один из отдельных кабинетов, задержался там на несколько минут и вышел, улыбаясь. Герасим встал из-за стола и быстро направился к этому кабинету. Отодвинул занавеску и сунул руку в карман, где лежал пистолет. В кабинете никого не было. На столе еще стояли остатки кушаний и несколько полных бокалов вина, Герасим расстроился. Он понял, что спугнул Томеску. Повернувшись, увидел учителя, входившего в кабинет. Тот тоже держал руку в кармане. Герасим отстранил его, вернулся к своему столику и попросил, чтобы с ним рассчитались. Спутница учителя все еще сидела и смотрела на отдельный кабинет. Что нужно здесь этим странным людям? Герасим не знал, что и думать. Он взглянул на электрические часы, висевшие на стене, — было четверть второго — и пошел к выходу.

Когда он явился на дежурство, на его приветствие никто не ответил. Двое пикетчиков играли в шестьдесят шесть, у одного было четыре козыря, его глаза так и сверкали от радости. Второй бросал карты нехотя и зевал, как будто его одолевал сон. Герасим сел в кресло с кривыми позолоченными ножками, о котором говорили, что оно сделано в стиле какого-то Людовика. Около двух часов ночи двое рабочих привели человека, которого они задержали как раз в ту минуту, когда он хотел влезть в чужую квартиру через окно первого этажа. Пожилой железнодорожник с изрытым оспой лицом занялся допросом.

— Документы у тебя есть?..

За арестованного ответил один из рабочих:

— У него их слишком много.

Действительно, их у него было множество. Рабочий бросил на стол несколько удостоверений, отобранных при обыске. Герасим подвинул к себе документы и стал их просматривать. Одно удостоверение было на имя Геннадия И. Петре, священника села Шимлеул де Сус; другое — на имя Параскива Иоаникие, адвоката, проживающего в Бырладе по улице Пиктилие, 4; третье, тоже фиктивное, — на имя шофера из Текуча; потом еще одно — пенсионера из Тимишоары.

— Что это за удостоверения? — спросил Герасим, повернувшись к арестованному.

Задержанный, одетый довольно элегантно, имел весьма оскорбленный вид. На шее у него был большой черный бант, рот кривила презрительная усмешка, а длинные розовые пальцы он складывал, будто для молитвы. Он подождал, пока станет совсем тихо (замолчали даже двое играющих в шестьдесят шесть), и только тогда ответил:

— Я их коллекционирую, господин начальник… Собираю коллекцию.

— Как это?

— Очень просто. Одни собирают марки, другие значки, спичечные коробки… А я собираю удостоверения…

— Да, но на всех твоя фотография…

— Конечно. Я стараюсь проникнуться духом каждого из этих граждан… Вы никогда не думали о том, что было бы, если бы вы оказались священником, шофером или адвокатом?.. Когда я выхожу на улицу с удостоверением на имя священника, я становлюсь добрым, меняю свой характер и таким образом проверяю теории Фрейда… Вы, надеюсь, знаете о Фрейде?

— Не слушайте его, — перебил один из рабочих. — Мы настигли его как раз, когда он влезал в окно.

— Я имею право… Ведь теперь демократия… Уже два дня как демократия. Каждый входит в свои дом, как ему нравится… А если б я ходил по улице на цыпочках, я тоже совершил бы нечто недозволенное? Это мое право… Когда лезешь в дом через окно, жизнь предстает совсем в другом свете… Это так необычно.