Только эта шкатулка - и ещё книга в тайнике, написанная рукою Рам - у горбуна больше ничего не осталось из того, что могло бы выдать в нём карлика Осеннего леса у Двурогой горы. В книге не было магии - просто песни, мне непонятные. Горбун ничем не мог помочь мне - человеку, чья душа нашла судьбу в чужом для неё мире. Ничем - кроме одного. Когда я смотрел на него, я вспоминал то, чего никогда не было, и верил в то, что, быть может, никогда не случится.

Горбун не боялся людей - дорогу к его логову можно было отыскать только в этот единственный час перед рассветом, и даже случись такое, чужака разорвали бы в клочья псы.

Первые несколько раз я приносил карлику еду, но потом понял, что он в ней не нуждается и берёт из вежливости. Горбун, похоже, не видел существенной разницы между купленной в магазине курицей и дохлой крысой. Ел он раз или два в стуки, зато откровенно обрадовался махорке, которую я ему однажды купил наугад.

Сам он ни разу ничего не попросил.

– Бойся больших и чёрных теней в час, когда всё затихает, - прошептал он однажды мне.
– Они шастают! Не с добром!

Когда я входил в его ущелье, образованное горами мусора, давно перегнившего и большей частью уже заросшего травой - город вдалеке отодвигался и исчезал, замирали перестуки колёс поездов по ближней ветке, и то ли ветром относило прочь миазмы отбросов, то ли колдовством...

Огонь у него горел всегда.

Порою чудились странные вещи - утро, серебристо-розовое, ясной свежестью омыты облака, роса искрится, и всё, что было тёмным, укрыто молочно-белой кисеёй, как будто встающее солнце снимает пенки, чтобы превратить их в туман, а туман - в облака и свет. Заиграет шкатулка, замерцает огонь - и вдруг мерещится закат багровый, блестки усталого солнца на волнах, вскрики птичьи и гул у скал - глухой и скорбный. Зовущий.

Однажды я шёл по заветной тропинке и услышал голос горбуна - ещё издали. Он был не один.

– И т-так огонь скачет, и т-так..! И вот так языком охватит, и вот так! А пузырьки в сосуде прозрачном - мелкие - и множество их! И мерцают, вверх летят, как звёзды, как миры...

Я ступил на видное место.

И шарахнулся перепугано куда-то в тень мальчишка в порванной одежке. Горбун посмотрел на меня, словно просыпаясь.

– Не бойся, Ручеек, это наш...

Беспризорник, подумал я.

Мальчик показался снова - и я удивился. Радость я не сумел и не хотел скрыть - мальчик не был беспризорником. По крайней мере, пока не был, что бы там ни имела на его счёт капризная судьба - домашний ребёнок, мягкие линии лица, взгляд - чуть испуганный, но не колюче-настороженный, не юркий, как у воришек, не бесстыдно-прямой, как у маленьких "волчат", не мутный, одурманенный отравами - просто детский, удивлённый и чуть опасливый, с всегда готовой оттаять надеждой: "кто ты? ты Друг?!"

– Всего неделю, как остался он один, - сказал мне горбун, словно вторя моим мыслям. Но я подумал ещё об одном - и ужаснулся:

– Чем же ты его кормишь?!

– Кхе... мм-м.
– Горбун явно смутился.
– Да вот... вроде бы и нечем... Тебя ждал.

– Ты когда ел последний раз?
– спросил я, опустившись перед мальчиком на колени. Ладони у него были белые и холодные.

– Вчера. Или... позавчера.

– Я возьму его с собой, - заявил я горбуну.

– Иди, Ручеёк...

– Это ты его так назвал?

– Он смеялся во сне. Хорошо так, светло.

– Идём. Или тебя донести?

– Да я ещё не умираю, - улыбнулся мальчик. Взял меня за руку. И мы пошли.

Я удивлялся - снова и снова. Боль - если она была - не оставила следа на мальчике. Что бы с ним ни случилось... Но не казался он и мотыльком, мгновенно забывающим печали при первом тёплом луче.

– Непонятно...
– прошептал я.

– Что?

– Так...

* * *

Страшно начинался сон.

Кругом пустоши - ни души, деревца тонкие, ветрами пообломанные, развалины стен, бурьяном поросших - и серо, и тихо. Потом гром гремит - далеко очень. Я бегу, а земля подо мной падает. Не земля, я неправильно выразился - Земля.

Упал я, тяжело упал. Больно мне было, и я не то плакал, беззвучно мыча, не то просто по земле катался.

Очень медленно разжимала челюсти боль. И уже не от самой муки зубы стискивались, а от того, что слишком уж долгая она.

Потом утихать стало. Поднялся я - на мне плащ - чёрный поверх, снизу алый. Весь я в чёрном - только пояс серебрится, огнём бегучим блестит. И в волосах обруч серебристый, ледяной.

Осмотрелся я - пыль улегается, сносится ветерком, похрустывают обломки замка древнего, будто зуба великаньего, гнилого. Что-то тлеет, дымы по-над пустошью стелятся. Кости торчат, руки, тулова, ноги - почти живые ещё. Пока шёл - меж руин - чуть на глаз человеческий не наступил, дурно стало, отвернулся, рот зажал, стоял минуту...