— Во-первых, товарищ Тяпкин, запомни раз и навсегда, что я тебе не друг.

И во-вторых, если бы я хотел за границу податься, то это давно бы сделал и без твоей указки. Я за Советскую Власть кровь проливал, и хочу жить здесь, на своей земле, и работать честно.

Один Федоркин Алексей не стал ни с кем спорить из местного начальства. Собрал всю свою большую семью, посадил на повозки с узлами и отбыл на пристань. Но перед этим, вечерком, перед самым отъездом, зашёл к нам попрощаться. Увидел его Лука Васильевич и слёзы навернулись на его глазах.

— Неужели ты, Алексей, вздумал родные края покидать, тяжело это!

Тот немного помолчал и сдавленно ответил:

— Устал я, Лукич, воевать, ведь я толком-то хорошей жизнью и не жил. И чувствую я, что не будет нам покоя, не дадут нам, казакам, вновь обрести крылья. Думаю, Лукич, что прав Тяпкин, уезжать нам надо.

— Скажи хоть нам, Лёша, куда ты с семьёй подался, в какую сторону? — спрашивает его хозяин.

— А я и сам не знаю, куда глаза глядят!

Пожали мы друг другу руки и надолго расстались. Очень тоскливо было нам понимать, что столько лет строили мы нашу станицу, зачем? И ответ сам невольно напрашивается. И в душе звучит несмолкаемая боль. Затем, чтобы так, разом, всё бросить. И снова устремиться на пустое место. Зачем? Но окончательный удар по казачеству и по нашей семье нанёс тридцать третий год.

Третьего июня, ранним утром, были арестованы около ста человек казаков, погрузили всех на баржу и под пулемётом отправили в Хабаровск. На допросе следователь Таболкин объяснил, что обвиняют нас в обстреле и нападении на пароход «Амур», ещё в тысяча девятьсот восемнадцатом году. И что самое интересное, то и сына моего Романа тоже, хотя ему в ту пору всего-то было семь лет.

Спросил я у Таболкина, как такое может быть, ведь ребёнок не мог этого сделать.

— Много ты рассуждаешь, Григорий Лукич, и не будь ты фронтовиком, тебе бы плохо пришлось. Есть директива нашей партии и правительства на этот счёт и по-другому мы с казаками не можем поступать. Все они с оружием были тогда, и жили все зажиточно, кулаки, одним словом! И по-другому с ними нельзя бороться, только так. А чтобы много не рассуждал, Григорий Лукич, определю я тебя на сутки к уголовникам, камеру им убирать. Им прислуга нужна из таких как ты, политических. Здесь своя иерархия, и я понимаю их, котлеты отдельно и мухи отдельно, и всем хорошо. И нам тоже!

В камере находились десяток радостных рож, татуированных тел, рук и ног. Ни про какой человеческий облик здесь не могло быть и речи. Уголовники, убийцы и насильники.

— Говорят, к нам в гости сам казачий атаман пожаловал, который, уже везде повоевать успел, и за белых и за красных. Что же ты за границу не утёк, как твои умные товарищи. Им теперь легче будет, чем тебе нам прислуживать.

Всё потонуло в зверином хохоте, с иканием, воплями и стонами.

— Всю свою жизнь я воевал за своё Отечество, защищал его от маньчжуров, японцев, американцев и других интервентов. А вы в то время, господа уголовники, у бабушек из кармана последний грош тырили. Обрекая их на слёзы и страдания, и даже на смерть.

— Котёл, посмотри на него, да это же комиссар. По всем повадкам он, вот как нам подфартило. Кто к нам в руки пришёл.

Котёл был у них за старшего в этой камере, и пользовался непререкаемым авторитетом. И действительно голова его напоминала по своей форме котёл, огромный и чёрный.

— Штырь, пощупай нашу служанку, может брак какой подсунули, работать не хочет.

Весело двигался ко мне Штырь, пританцовывая на своих кривых ногах. И ему очень захотелось услужить своему вожаку. Я уже делал всё автоматически.

Гулко ёкнула татуированная грудь Штыря от моего удара. И всем показалось, что она развалилась от такого резкого напора кулака. Не выдержала его. На глазах тот начал синеть и рухнул, как сноп на заплёванный пол камеры.

— Бей его! — послышался приказ главаря.

А дальше пошла моя привычная работа казака-пластуна. Всё было понятно и продуманно, как в бою. Хрустели сломанные ноги и руки матёрых уголовников. Пока я совсем разъярённый, как тигр, не добрался до неожидавшего такого хода событий самого Котла.

И всё же успел ехидно хмыкнуть уголовник, и он был уверен в себе, силён, как бык, да ещё при своем любимом оружии — заточке. Не одну он глотку порезал за всю свою жизнь, а сколько душ загубил, никто того не знает. Заелозил он под моими руками и захотел вырваться, но тут же взвыл от нестерпимой боли. Из моего захвата руки и лошадь не могла вырвать ногу. Не то что вырваться такому подонку, как он. Я бил его мерзкой рожей об замызганную стенку камеры, пока она не стала вся в его крови. Затем потащил его к параше.

— Ты хотел опозорить атамана и всех казаков русских, пей, скотина, помои. И помни, что и ты под Богом ходишь, и тебе придётся теперь другим прислуживать. Потому что ты уже никто, ты уже хуже скотины стал.

А чтобы ты больше никому не угрожал своим оружием, я твой бойцовский пыл поумерю.

Ловким приёмом я сместил все его шейные позвонки, теперь их не один врач не поправит, и любое движение противника будет вызывать дикую боль во всём теле.

— Запомни, что я русский казак! Я могу, шутя, все твои позвонки в твои подштанники россыпью высыпать. И всю твою рожу по камере, вместе с тобой, размазать.