Шрифт:
– Как ты, Банин, здесь живешь? – Данилов закурил. – Тут прямо как в сказке о Змее Горыныче.
– Какая уж здесь сказка, начальник, сплошная дурацкая быль.
– Ты, видать, Банин, на этом острове философом стал. Ну ладно, ты лучше скажи: как немецкий вездеход достал?
– А очень просто. Меня из тюряги освободили аккурат в августе. Я, конечно, домой. Туда-сюда. А тут и немцы пришли. Я в подвале отсиделся, а когда наши-то напирать стали, гляжу, немцы на вездеходе этом подъехали. Я не знаю, куда они делись, но я машину эту спер и в сарае спрятал. Потом с Музыкой связался. Дальше вы знаете. А машинка-то эта стояла. Ну, я ее Матросу за две косых и продал.
– Силен, – рассмеялся в темноте Никитин.
Они, подсвечивая фонарем, шли по высокой траве, сырой от росы.
– Далеко? – спросил Данилов.
– Пришли. Светите.
В свете фонарей глянцево блестела листва густого орешника. Банин раздвинул ветки, разбросал какие-то доски, и они протиснулись на маленькую полянку в густых зарослях орешника.
Банин снял дерн – под ним была крышка люка. Он дернул за кольцо, и она без скрипа поднялась. Видимо, хорошо смазывал Банин петли. Данилов наклонился, посветил фонарем. Вниз уходила маленькая лесенка.
– Свети, – скомандовал он Никитину и осторожно начал спускаться.
Данилов очутился в подземном сооружении, напоминающем немецкий дот, который он видел в сорок первом под Москвой.
– Давай, давай, – раздалась веселая скороговорка Никитина.
– Я сейчас свет зажгу. – Банин чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу под потолком.
И теперь Данилов увидел, что стоит в достаточно широком коридоре, обшитом потемневшими от сырости досками.
– Кто же этот дворец построил?
– Немцы, – хмуро ответил Банин. – Они Музыку навроде партизана здесь оставляли, да только тому война до феньки была. Он пограбил, как нужно, и хотел сначала в Ташкент свалить, а там через границу в Иран пробиться.
Банин толкнул одну из дверей.
Данилов посветил фонарем и обмер. В пирамиде стояли хорошо смазанные автоматы ППШ, в ящиках на полу – патроны и пистолеты.
– Значит, ты на следствии об этом умолчал? – повернулся он к Банину.
– А чего говорить. Я об этом блиндаже случайно узнал. Проследил Горского. Думал, здесь деньги да рыжевье [8] .
8
Рыжевье - золото, мелкие золотые изделия и вещи (жарг.).
– Зови, Никитин, понятых, протокол писать будем. А ты, Банин, решил стволы в деньги обратить?
Банин ничего не ответил, только безнадежно махнул рукой.
Все, кто ранним утром находились в райотделе, высыпали во двор. Ящики с оружием и патронами накрыли брезентом. Вызвали из дому следователей, и они начали допросы.
– Я пойду посплю пару часов, – сказал Данилов Ефимову, – вы уж тут без меня задокументируйте все.
– Идите, Иван Александрович, – сказал Ефимов, – а то на вас лица нет.
Данилов вышел на пустую Советскую улицу. Было около шести, город уже начал просыпаться. Показалась первая телега с будкой, на которой было написано «Продукты», загремела по булыгам бочка ассенизатора, вышла из калитки старуха и уселась на лавочку возле забора.
Новый день начинался.
Данилов открыл ключом дверь на террасу, разделся и пошел в палисадник, где хозяева сообразили самодельный душ.
Вода, подостывшая за ночь, приятно холодила, смывала усталость и нездоровый запах болота.
Потом он вытерся, выпил стакан молока, лег в постель и уснул.
Проснулся он сразу. Сработала годами приобретенная привычка. В комнате кто-то был.
Данилов открыл глаза и увидел начальника райМГБ капитана Кожанова и стоящего в дверях Никитина.
– Вы, полковник, – подчеркнуто вежливо сказал Кожанов, – чутко спите. Прямо волчий сон.
– Вы, капитан, пришли, чтобы сказать мне это?
– Разговор есть.
– Тогда выйдите, я оденусь.
Кожанов хмыкнул и вышел из комнаты.
– Коля, – крикнул Данилов, – возьми у хозяйки кипяточку!
Никитин принес горячей воды. Данилов побрился, умылся, вынул из шкафа белый китель с колодками и знаком, смочил лицо одеколоном.
Он вышел на террасу и увидел, как уставился Кожанов на ряды орденских планок и на знак «Почетный чекист».
– Слушаю вас, капитан. – Данилов сел, закинув ногу на ногу.
– Нехорошо получается, товарищ Данилов. – Капитан строго поглядел на него. – Нехорошо получается: арестовываете моего человека.