«Шумава» выиграла встречу, а Франц достал пропуска на три человека…

Янек вез Франца, а Марушка шла вслед и хохотала безудержно… Потом… потом, через три километра пути, заметила, что ступни Янека кровоточат… Она уже не смеялась, умоляла ребят остановиться. Но Кальман, обливаясь потом, вез и вез, поскрипывая зубами… «Сумасшедшие! — наконец заплакала Марушка. — Янек, пожалей свои ноги. Франц, прости ему, он спорить больше не будет». Кальман сполна отдал свой проигрыш. В больнице, куда попал сразу по возвращении в город, ему удалили большой палец правой стопы…

Потом Янек ходил в героях, а у нее, Марушки, возникло к нему какое-то странное чувство: она стала бояться Кальмана, и, когда Пижма вспоминал о нем, Марушка старалась уйти от разговора.

Она открыла глаза, поправила одеяло, подумала: «Напрасно Пижма тревожился, я нисколечко не люблю Янека. Понял, Пижма, — не люблю…»

И быстро заснула.

Утром Пижма повстречал рогатого красавца: козел стоял на самой вершине скалы и смотрел навстречу солнцу — красному шару, приплывшему с востока. Минуты три ротмистр любовался гордой осанкой животного, освещенного бледно-розовыми лучами. И это большое солнце, пришедшее оттуда, где, по убеждению Пижмы, всегда день, и шумавский крепыш, смотрящий туда же, откуда приплыло светило, как-то сразу сняли с его плеч тяжесть ночного труда, и он весело подмигнул живому изваянию:

— Вот так и держись!

Рогатый качнул головой и вдруг бросил свое крепкое тело вниз, на чернеющую площадку, и, не задерживаясь там, скрылся в чащобе. Пижма догадался: красавца кто-то спугнул и этот кто-то, видимо, находится за скалой.

Прямо подняться было невозможно: крутой каменистый скат возвышенности теперь, под лучами солнца, покрылся слоем талого снега, ноги скользили как по льду. Пижма решил идти окружным путем…

С его уст до этого не раз слетали слова: «Шумава — какой простор». Но теперь он понял, почему эта фраза всегда вызывает усмешку у новичков, да и не только у первогодков, но и у прослуживших не один год на границе… Деревья росли очень густо, настолько густо, что Пижма еле продирался сквозь них, то и дело цепляясь плечами за шершавые стволы молодых сосенок и елочек. Он был поражен, что эти стволы крепки и неподатливы, будто отлитые из металла. У него горели плечи, и он догадывался, что они уже покрылись сплошными синяками, перед глазами появлялись желтые круги… Круги быстро пропадали, в голове Пижмы снова и снова начинала властвовать одна и та же мысль: «Останавливаться нельзя, вдруг впереди Янотка…»

Пижма выдавился из плотной массы стволов так внезапно, что некоторое время чувствовал себя в полете: бежать было легко, словно и не было под ним земли. Остановился лишь тогда, когда увидел перед собой темный искривленный оскал расщелины. Он знал глубину этой пропасти, знал, что по ее дну течет горный ручей, течет так быстро, что упавшее с кручи бревно течение подхватывает, как щепку, и уносит бесследно. И все же Пижма остановился вовсе не для того, чтобы прекратить бег, нет. Он сжался в комок, напружинился и… бросился через пятиметровый оскал… Что-то рыкнуло внизу, рыкнуло с дикой озлобленностью и тут же захлебнулось: под ним была земля, и Пижма даже не оглянулся, чтобы посмотреть на черную пасть своей смерти…

Снова начался лес, но теперь он был реже — лесной участок отводился под разработки, и поэтому здесь царствовали чистота и порядок — ни травинки, ни кустика.

Пижма сообразил, что его белый маскхалат виден далеко среди потемневшей бронзы стволов. Он сбросил халат. Песочного цвета куртка, такие же брюки, спущенные на голенища теплых на меховой подкладке сапог, теперь почти сливали его с фоном лесного массива.

«Сразу не заметит», — успокоился Пижма: он был почти убежден — козла спугнул Янотка. Ротмистр шел осторожно, ощупывая своими острыми глазами окружающую местность. К полудню он вышел к противоположной стороне каменной горы. Здесь вновь начался снежный покров, и Пижма облачился в белый халат, надвинул на голову башлык.

Нет! Не Янотка, Кальман… Инженер осматривал лес, топориком делал метины на стволах. Ну конечно же, для порубки. Настроение изменилось. Пижма отвернул башлык — кого теперь остерегаться. Он не подошел к Кальману, круто взял влево, чтобы проверить ловушку, которую смастерил сам в механическом цехе лесного завода. В поединке с Яноткой она была его последним козырем. О ловушке никто не знает, даже начальник отряда. Он установил ее ночью, по его мнению, в том месте, которое Янотка не может обойти, если попробует удрать за границу. Другие вероятные проходы Пижма перекрыл круглосуточными нарядами.

Лощина оказалась пустынной, как и прежде, с нехоженым настом, по которому, пробегая, вихрились снежные дымки. Тростиночка, обозначающая замаскированную ловушку, дрожала на ветру. Пижма смотрел на нее долго, а видел не тростинку — Янотку: громадный детина, одетый в меховушку, безуспешно пытается освободиться от тяжелого железного капкана. Тянет, но куда уйдешь с такой тяжелой колодой: два шага не сделаешь, от боли закричишь.

А вот лица Янотки так и не представил — ни разу не видел, каков он, этот Янотка. И рассказы лесорубов не дали четкого представления. Может быть, он вовсе не чех, а недобитый гитлеровец, мутит голову молодежи, запугивает. Пижме не хотелось, чтобы Янотка оказался чехом или словаком — пусть под этой кличкой скрывается кто-нибудь оттуда, из Западной Германии…

Лес обрывался в двадцати шагах, далее начинался пустырь, изрытый воронками и траншеями. Это уже чужая земля. И какая-то она неприветливая, даже смотреть не хочется.

Добрый Пижма, чудак ты из чудаков! Земля сама по себе везде одинаковая. Не-ет, Марушка, ты мне это не говори, с той земли пришла война, лагеря для заключенных, колючая проволока, а за ней люди — старики и дети… С запада и Янотка пришел в наши леса, страх принес… Вот Кальман… ничего не боится, один стучит топориком — тюк, тюк. Лес валит, доски гонит для Праги. Пилит и строит…