Первые месяцы в Париже стали для Эрнеста временем счастливым и интересным одновременно. Двери перед ним открывались одна за другой: менее чем за полгода он перезнакомился со всеми ведущими авторами, жившими в столице, и пока у него все было хорошо с Хедли. В Париже в Эрнесте также возродилась старая страсть, оставшаяся со времен Сан-Сиро, – лошади. С прилежанием, которое у него присутствовало во всем, чем он занимался, он быстро стал завсегдатаем и экспертом на ипподромах. Он оказался даже в то время единственным иностранцем, имевшим доступ на тренировки, и это считалось важным преимуществом, когда дело доходило до ставок. А Эрнест был более чем зритель, он был игрок, хотя, будучи эстетом, ценил он и представление: «Все так красиво в этом моросящем свете. Дега мог бы написать эту сцену и передать этот свет, так что все выглядело бы на холсте более настоящим, чем в реальности, – скажет он в 1950 году Хотчнеру, с которым они оказались в Париже. – Такой и должна быть роль художника. Нужно, чтобы на холсте или на печатной странице он схватывал вещь с такой правдивостью, чтобы его восторженность продолжалась в творчестве». Удивительно, но можно констатировать, что тридцать лет спустя литературные приоритеты Эрнеста останутся прежними: правда, честность и искренность. Все – литература, даже скачки. В настоящее же время, однако, Эрнест искал в них не вдохновение. Ему были нужны деньги. Он играл, иногда выигрывал достаточно и мог жить на это шесть или восемь месяцев, но, конечно же, и терял тоже, причем больше времени, чем денег. Ибо главным делом Эрнеста оставалась литература. Надо было писать, биться за каждое слово, узнавать это ремесло, чтобы стать, наконец, писателем.

За фасадом этой, казалось бы, беззаботной жизни Эрнест на самом деле жил в страхе не стать великим человеком, каким он уже начал себя ощущать где-то глубоко в душе. А для этого имелось лишь одно решение: работа, работа и еще раз работа. «Ничто не дается ему легко, – писала сценарист Дороти Паркер. – Он борется, создает слово, стирает его и начинает все сначала […] Это абсолютное мужество». Пот, удача, мужество, как на ринге, и так просто Эрнест бой никогда не бросит. Это то, что отличало его от американской богемы, которая за несколько лет захватила Париж. В статье для «Торонто Стар» от 25 марта 1922 года Хемингуэй не пожалел достаточно суровых слов, чтобы описать этих аферистов с бульвара Монпарнас: «Пена нью-йоркского квартала Гринвич-Виллидж была недавно снята большой шумовкой и перенесена в квартал Парижа, прилегающий к кафе «Ротонда» […] Странно выглядят и странно ведут себя те, что теснятся за столиками кафе […] Все они так добиваются небрежной оригинальности костюма, что достигли своего рода единообразной эксцентричности […] Почти все они бездельники, и ту энергию, которую художник вкладывает в свой творческий труд, они тратят на разговоры о том, что они собираются делать, и на осуждение того, что создали художники, получившие хоть какое-то признание» [19] . У Эрнеста не было «Ротонды» и не было выбора. Для него немыслимо было, чтобы его хоть чуть-чуть сравнивали с этими людьми, которые пользовались жизнью, не уважая ее и не работая. Для Хемингуэя существовал лишь один девиз: писать.

Для Эрнеста, великого путешественника, Париж будет идеальным портом приписки. Всегда склонный к депрессиям, ставшим следствием его ранений, Хемингуэй плохо переносил французскую зиму и предпочитал сосны, покрытые снегом, дождю и парижским платанам. К счастью, Швейцария и Италия находились недалеко, и молодая пара часто отправлялась туда, чтобы покататься на лыжах и отдохнуть от столичной жизни. В мае 1922 года Эрнест и Хедли побывали в Шамби-сюр-Монтрё, потом добрались до Милана – пешком, через Большой перевал Сен-Бернар. Через несколько недель они оказались в Скио, потом – в Фоссальта, где Хемингуэя охватили военные воспоминания. «Ради Бога, – написал он потом Биллу Хорну, – никогда не возвращайся туда ни при каких обстоятельствах, потому что прошлое мертво». В течение лета Хемингуэй съездил в Германию, и после короткой остановки в Париже вновь покинул столицу и отправился в Константинополь, где ему предстояло освещать греко-турецкий конфликт для «Торонто Стар». В декабре того же года Эрнест вернулся в Швейцарию, на этот раз в Лозанну, где проходила мирная конференция, и там он без колебаний взял интервью у Муссолини, которого назвал потом «самым большим блефом в Европе». Между тем в Париже Хедли уже была готова встретиться с мужем в Шамби, где они планировали покататься на лыжах. Чтобы дать Эрнесту возможность продолжать работу, она взяла с собой все его рукописи и копии. Но бесценный чемодан украли в поезде. «Хедли была в отчаянии, – напишет потом Эрнест. – Мне же было больше жаль ее, чем то, что у меня украли все написанное». В то время, однако, шок был очень силен. Эрнест сел в первый же поезд на Париж, обратился в службу потерянных вещей, вернулся в их квартиру и лишь тогда признал очевидное: все пропало. После стольких лет работы остались лишь два рассказа: «inaccrochable» «У нас в Мичигане» и «Мой старик», история про скачки. Именно эти два текста станут отправной точкой в первом сборнике рассказов Хемингуэя – «Три истории и десять поэм», опубликованном в 1923 году под маркой «Контакт Паблишинг Компани», возглавлявшейся Робертом МакЭлмоном. Тираж получился небольшим, практически символическим, но в конце концов в первый раз Эрнест получил возможность увидеть свое имя на обложке.

Если 1923 год ознаменовал собой реальный дебют Хемингуэя в литературе, то перевернуло жизнь молодого писателя событие совсем иного рода: Хедли, несмотря на все меры предосторожности, забеременела. Вряд ли можно было сказать, что эта новость была встречена с радостью. Едва узнав об этом, Эрнест побежал к мисс Стайн жаловаться на это столь неожиданное изменение. Он же был слишком молод и слишком беден, чтобы становиться отцом. И не помешает ли этот новый человек его работе? Подобные вопросы, очевидно, потрясли Хемингуэя.

«Мы притихли и перестали разговаривать, – напишет он в романе «Прощай, оружие». – Кэтрин сидела на постели, и я смотрел на нее, но мы не прикасались друг к другу. Каждый из нас был сам по себе, как бывает, когда в комнату входит посторонний и все вдруг настораживаются. Она протянула руку и положила ее на мою.

– Ты не сердишься, милый, скажи?

– Нет.

– И у тебя нет такого чувства, будто ты попал в ловушку?

– Немножко есть, пожалуй. Но не из-за тебя».

Его персонаж Ник Адамс, похоже, проявил не намного больше энтузиазма. Это была не то чтобы совсем уж «невезуха», но ребенок означал возврат в Соединенные Штаты, о чем ни он, ни его жена, похоже, совсем не мечтали.

26 августа 1923 года Эрнест и Хедли высадились в Торонто, где последняя предпочла рожать. Они оба покинули Париж без особого удовольствия, но Эрнесту удалось получить работу на полную ставку в «Торонто Стар» за 125 долларов в неделю, а этого было достаточно для того, чтобы потянуть новорожденного. Но уже на месте ничего не пошло так, как планировалось. Арендная плата оказалась непомерной, Канада походила на «свищ в заднице отца Семи наций» [20] , а в газете к Хемингуэю все относились как к новичку. «Свободное время за пишущей машинкой в редакции – миф. У меня не было никакого свободного времени, ни на что […] Здесь все как в кошмарном сне. Работаю от двенадцати до девятнадцати часов в сутки и к ночи так устаю, что не могу спать. Вернуться сюда было большой ошибкой» [21] . К счастью, ошибка эта получилась краткосрочной. Через три месяца после рождения их первого сына, Джона Хедли Никанора, по прозвищу «Бэмби», Эрнест по совету мисс Стайн бросил журналистику и отплыл с Хедли обратно в Париж.

По возвращении, в январе 1924 года, супруги Хемингуэй обосновались на улице Нотр-Дам-де-Шам, в едва ли более удобной квартире, чем в первый раз. Их положение, надо сказать, существенно изменилось. Следуя чьим-то нелепым консультациям, Хедли вдруг заметила, что ее рента сократилась вдвое, а Эрнест теперь был безработным. Семейная касса была настолько пуста, что Эрнест ходил в Люксембургский сад «охотиться» на голубей, чтобы прокормить свою семью. Будучи постоянно голодным, он нашел новый способ заставлять себя трудиться. «Когда приходится экономить на еде, надо держать себя в руках, чтобы не думать слишком много о голоде. Голод хорошо дисциплинирует и многому учит. И до тех пор, пока читатели не понимают этого, ты впереди них». Хемингуэю быстро удалось обрести преимущество над всеми «бездельниками» с Монпарнаса, ибо его вскоре заметил Эдвард О’Брайен, который опубликовал его рассказ «Мой старик» в антологии лучших американских рассказов. Через несколько месяцев издательство «Бони и Ливрайт» из Нью-Йорка опубликовало сборник «В наше время», коллекцию небольших зарисовок без названия, в которых Хемингуэй уже затронул все будущие темы своего творчества: войну, смерть, любовь, мужество и корриду. Издание прошло незамеченным, но Эрнест с одобрения своих товарищей набрался смелости и поставил перед собой задачу совсем другого масштаба. «Я знал, что должен написать роман, – говорит он в книге «Праздник, который всегда с тобой», – но эта задача казалась непосильной, раз мне с трудом давались даже абзацы, которые были лишь выжимкой того, из чего делаются романы».

Чтобы работать, Эрнест обосновался в «Хуторке лилий», вдали от других кафе, посещаемых представителями богемы. Как обычно, он познакомился с официантами и нашел в них ту самую простоту, что ему так подходила. «Он любил маленьких людей Парижа, – говорила позднее Хедли, – водителей такси, владельцев магазинчиков, барменов, жокеев, боксеров, тех, кто, как он чувствовал, действительно разбирался в жизни» [22] . У этих людей Эрнест находил «настоящие» фразы, и их компания, на его вкус, была гораздо лучше компании самопровозглашенных писателей и иных представителей света, собиравшихся только для того, чтобы отвлекать его от работы. Кроме того, эта дружба оказалась взаимной. Типичный пример: когда Эрнест захотел купить картину «Ферма» художника и своего друга Миро, ему не хватало почти 100 долларов, а это была значительная сумма для молодого писателя, который больше не продал ни одного рассказа. «В день, когда я должен был заплатить деньги, я вошел (в «Хуторок лилий»), – рассказывал он Хотчнеру […] – Бармен спросил меня, что случилось, и я рассказал ему про картину. Он тихонько шепнул что-то другим гарсонам, и они сбросились, чтобы дать мне эти деньги».