у Хабермаса, так что этот пример не будет похож на личный выпад).

Степень их близости к классику была весьма относительной, но,

вернувшись, они провозгласили себя его учениками и наследниками,

создав индустрию переводов его трудов и игнорируя всю остальную

европейскую социологию. На протяжении следующих двадцати лет

Хабермас занимал в их профессиональном сознании все меньше места, а

276

они сами все больше, пока, наконец, к 2013 г. они не сжились с

ощущением, что вся стоящая социология делается в России, причем

непосредственно вокруг них, скажем, в том же уральском городе (будем

считать Урал аналогом американского Mid-West). Они издавали

хрестоматии по “Современной социологии”, состоящие более чем

наполовину из отрывков из их собственных трудов, преподносимых как

безусловная классика, а также текстов психологов, антропологов и

биологов, работающих в том же уральском университете, что и они.

Попытки младшего поколения московских, петербургских и

новосибирских ученых указать, что в Европе и где-то еще за пределами

России делалось и даже продолжает делаться что-либо интересное

помимо Хабермаса, более не воспринимались ими всерьез. Вряд ли кто-

то затруднится квалифицировать эту группу в ее нынешнем состоянии

как гипертуземную, несмотря на ее безусловно провинциальное начало.

Возвращаясь к Чикагской школе: то, что нам кажется сегодня ее важным

вкладом в социологию, было сделано именно благодаря туземной, не

провинциальной, фазе динамики. Провинциальная фаза не оставила

ничего, кроме конспектов Зиммеля, вроде виртовского “Урбанизм как

образ жизни” — изящного, но безнадежно вторичного текста»

[Соколов, Титаев, 2013б, с. 217].

Процитированный текст оставляет впечатление крайней степени

лукавства. Знают ли м. Соколов и к. Титаев достижения и факторы

успеха чикагской школы, представленные выше в 13 пунктах?

В этом нет сомнений (вероятно, они знают об этом существенно

больше, чем автор этих строк). Но по каким-то причинам они

решили «вынести за скобки» все эти достоинства чикагцев и

сосредоточились только на аспекте быстрого перехода от

«провинциализма» к «туземству» (п. 1), закрепив его умозрительным

приложением к «уральской школе социологии».

Читатель теперь имеет прекрасную возможность самостоятельно

развить тот же мысленный эксперимент и представить, как

проявились бы пункты 2–13 (выделенные курсивом общие

формулировки, в которых, заметим, нет ни слова о чикаго) для

«уральской школы социологии», допустим, в екатеринбурге-

свердловске (или в любом другом крупном российском городе).

Разве могут возникнуть сомнения, что при полноценном выполнении

всех этих пунктов условная «уральская школа социологии» никем

бы уже не воспринималась как «туземная», а, напротив, стала бы

настоящим столичным центром — как минимум

в общенациональном масштабе!

Принято считать, что расцвет Чикагской школы закончился в связи

с отъездом Парка из Чикаго в Нэшвилл в 1936 г. Социология в Чикаго

остается и поныне одной из сильнейших в США и мире, но

безусловное первенство первых десятилетий XX в. было утеряно.

Более того, что-то случилось с энергией, импульсом, энтузиазмом,

которые были характерны для первых славных десятилетий. Не стало

277

меньше денег, талантливых студентов и преподавателей, интересных

предметных областей; даже книг и статей публикуется больше, чем

100 лет назад. Почему же иссяк источник прежней, бьющей через край

энергии поиска и жажды открытий?

Позволю себе смелую гипотезу, которую могу здесь подкрепить

только общими соображениями. Предположение состоит в том, что

Чикагская школа утратила свое былое значение, поскольку не встала

твердо на путь разработки, проверки и уточнения явных

социологических теорий.

Вероятно, здесь сыграли роль, с одной стороны, захватывающее