– Понятно, что я имею в виду? – сказал Гарольд, вращая глазами. – Эта женщина безнадежна.

Дойл был в замешательстве. Он нерешительно держал непристойное печенье большим и указательным пальцами.

– Печенье есть печенье, – наконец сказал он. – Не важно, как оно выглядит, правда?

Он разломил его пополам, лишив определенной формы, и спокойно съел. Потом разломил второе и протянул Гарольду. Они прислонились к низкой стене с бойницами, смотрящими на Бич-роуд, и принялись жевать, глядя на сгущающиеся сумерки.

– А что с твоим отцом? – спросил Дойл.

– А что с ним?

– Ты когда-нибудь слышал о нем?

Пацан пожал плечами.

– Иногда получаю открытки. Он пошел работать на эту нефтяную вышку, потому что не смог найти работу здесь, в городе. Они с мамой ненавидят друг друга. – Он замолчал, чавкая, потом посмотрел на Дойла. В его глазах стоял вопрос. – И что при этом чувствуешь?

– Когда? – спросил Дойл.

– Когда стреляешь в кого-то.

– Это произошло слишком быстро, я не успел ничего почувствовать, – ответил Дойл. – А потом мне стало плохо.

– Плохо? – переспросил Гарольд. – Тебя рвало?

– Нет, – ответил Дойл. – Но мне было страшно, потому что я знал: если это случится еще раз, мне уже плохо не будет. Мне будет нормально. Вот это-то меня и напугало.

– Да? – сказал Гарольд. Он не понял, а у Дойла не было сил объяснять. Пацан доел последний кусок фаллического печенья, скомкал пакет и оттолкнулся от стены. – Завтра? – спросил он.

– Завтра, – сказал Дойл. – Но сначала сходи на историю.

– Посмотрим, – ответил Гарольд.

Посредине огромной, посыпанной гравием парковки, словно форт в прерии, возвышалось не поддающееся описанию кирпичное здание. Рядом, на флагштоке, воткнутом в куст огромной, размером с бункер, форзиции, хлопал на ветру потрепанный американский флаг. Алюминиевые буквы над дверью определяли строение как ПОСТ VFW 116. [74] Дойл зашел внутрь и огляделся, его глаза постепенно привыкли к тусклому свету внутри, окутывающему по утрам все бары. Внизу, в полумраке, сидел, ссутулившись, всего один человек.

– Покупаете мне выпивку, констебль? – сказал Дойл, устраиваясь через два стула от полицейского.

Смут помотал головой:

– Я себе покупаю выпивку, ты – себе.

Через несколько минут из-за занавеса, отделявшего бар от зала для вечеринок, вышел бармен, мужчина средних лет с неровными бакенбардами в стиле Элвиса и пузом, напоминающим последние годы короля рок-н-ролла.

– Доброе утро, Герб, – сказал констебль.

– Semper Fi, [75] – ответил Герб, метнув в сторону Дойла подозрительный взгляд.

– Дела, – объясняя, буркнул констебль. – Мистер Дойл – местный специалист по опоссумам. – Потом он вынул часы – сложную штуку с концентрической гравировкой и несколькими циферблатами размером с крышку от колеса. – Только десять утра, – сказал он. – Сделай мне «Удар быка».

– Мне тоже, – сказал Дойл.

Бармен быстро достал водку, сырые яйца, стаканы с толстым дном, приправы, налил по порции в каждый стакан, сверху разбил яйцо.

– «Ворчестершир» или «Табаско»?

– Почему бы не оба? – ответил констебль Смут.

Дойл тоже взял оба соуса и выдавил в ярко-желтый желток, таращившийся из стакана.

– За сальмонеллу, – провозгласил он.

– За то, что рано или поздно тебя достанет. В твоем случае – рано, – сказал констебль Смут, и они выпили.

Дойл почувствовал, как яйцо проскользнуло в горло, словно сырая устрица, потом ощутил резкий пшеничный вкус водки, и в желудке начало разливаться приятное тепло.

– Герб был во Вьетнаме в то же время, что и я, – сказал констебль, когда бармен снова скрылся за занавеской. – Служил в артиллерии морской пехоты в Ке-Сан. Опубликовал книгу об этом, называется «Зарядные ящики в Ке-Сан». Отличная книга.

– Ке-Сан. Я слышал, что там пришлось туго, – сказал Дойл.

– Хрен его знает, – ответил констебль. – Я там не был, но был в других местах.

– Ну и как там?

Констебль долго думал.

– Плохо и не очень, – сказал он. – Сайгон был просто смех: вьетнамские шлюхи с кошачьими глазами, хорошая еда и хорошая тусовка. В джунглях была засада: за обычными пятью секундами ужаса – недели скуки и воняющие мешки с трупами, к которым все привыкли. Но, знаешь ли, это проникает в душу. А потом ты возвращаешься домой, и наступает что-то вроде долгой тоскливой тишины.