Часть военных трофеев находилась в другом ящике в дальнем углу под толстым слоем пыли. Дойл подошел и вгляделся в пыльное стекло: на полинявшем куске мешковины было разложено старинное оружие. Каждый экспонат сопровождался описанием, отпечатанным на пожелтевшей картонной карточке. Он увидел ржавые индейские топоры дореволюционных времен, [77] морские сабли с короткими, до сих пор блестевшими стальными клинками с войны 1812 года; [78] винтовку «Спрингфилд» со штыком времен Гражданской войны [79] и, наконец, нож очень необычной работы. Его рукоять из слоновой кости была вырезана в форме женского тела. Под ним на карточке можно было прочесть: «Захвачен на Кубе с Лопесом, 1851 г.».

Эйнсли – город цвета запекшейся крови и ржавчины – был построен из красной виргинской глины. Убогие улицы из красного кирпича расходились лучами от городской площади из того же красного кирпича, где на часовой башне из все того же кирпича стрелки часов остановились на половине какого-то забытого часа. Слоняющиеся без дела темнокожие девчонки с короткими жесткими косичками кидали палки в птиц в старом заброшенном парке; несколько старых пьянчуг, развалившись на скамейке, занимались обычным для пьяниц делом. Пекарня Эйнсли, где делали самые лучшие пончики и пироги на полуострове, закрылась еще в то лето, когда Дойл уехал в Испанию.

Когда-то Эйнсли был промышленным перекрестком Восточного побережья: прямо через центр города проходила железная дорога, чтобы забирать с полуострова моллюсков и поставлять на рынки Балтимора, Филадельфии, Нью-Йорка. В те дни город имел судостроительную верфь в дельте Эйнсли, железнодорожные мастерские, дюжину ателье, две хорошие гостиницы, универмаг, салуны и рестораны и три кинотеатра вдоль главной улицы. Все это давным-давно умерло и стало историей. Последние шестьсот рабочих мест пропали после создания НАФТА, [80] когда в 1997 году пошивочный цех бюстгальтеров «Виргинформ» перевез оборудование в Мексику. Теперь, как и большинство маленьких городков Америки, Эйнсли был пылью, воспоминанием, если не считать обновленного консервного завода «Королевской синей колы», который подозрительно торопливо, по мнению Дойла, занял три квартала в нижней части города, словно новый рой ос, поселившийся в заброшенном старом улье.

Он остановился на обочине безымянной косой улицы напротив главных ворот, чтобы рассмотреть завод поближе. Белые фуры, груженные «Королевской колой», выезжали и въезжали через ворота. Китайские рабочие в белых комбинезонах со знанием дела сновали по оживленной территории за колючей проволокой. Вскоре раздался свисток на обед, и на Улицу вышли китаянки в стеганых куртках, с горячей лапшой в глубоких оловянных мисках. Они расселись на скамейках в маленьком треугольном сквере за воротами и, смеясь, принялись есть.

Дойл долго смотрел на них, восхищаясь их изящными жестами, густыми, блестящими черными волосами, так сильно напоминавшими волосы его жены. И, глядя на них, он вдруг вспомнил выставку предметов Древнего Китая, которую видел с Фло несколько лет назад в Археологическом музее в Мадриде. Бронзовые колокольчики династии Хан с узором невероятной сложности, красивые лакированные доспехи, украшения из нефрита и слоновой кости, древность которых невозможно было представить. Но больше всего ему запомнилась дюжина аккуратно исписанных бамбуковых дощечек; каждая цветом и размером напоминала размокшую под дождем палочку от мороженого. В них было что-то зловещее, даже угрожающее. Так и оказалось: они хранили память об опустошительном голоде тысячелетней давности, ужасном времени, когда китайским матерям пришлось делать постыдный, но разумный выбор. Чтобы более сильным детям хватило еды и появился шанс выжить, матери были вынуждены убивать тех детей, которые, как им казалось, не пережили бы зиму. На каждой палочке была написана молитва, обращенная к убитому ребенку.

Тогда испанский Дойла был еще не очень хорошим, и Фло пересказала ему по-английски испанский перевод китайской молитвы: «О маленький Во, твое лицо как весенний ветер, / пусть черная земля примет твои косточки. / О маленькая душа, / прости свою мать за эту страшную необходимость, / как мы прощаем черную землю за то, что она не дает нам зерно, / небо за то, что не падает дождем. / Не плачь много, когда один достигнешь туманных холмов твоих предков. / Скоро мы последуем за тобой и примем тебя в свои объятья».

Страдание и плач прокатились эхом через века, и щеки Фло были мокрыми от слез на всем пути от Мадрида до Малаги. Неунывающие люди эти китайцы, думал сейчас Дойл, глядя, как женщины едят и смеются. Они много вынесли и сумели победить и, возможно, ради достижения цели могли пойти на такое, что Западу и не снилось. Но входило ли в их планы расчленение опоссума, поджог, покушение на убийство? И откуда тогда ирландцы в рядах его противников? Какими судьбами занесло китайцев к ирландцам, было за гранью его понимания.

Через мгновение эти беспокойные мысли были прерваны резким металлическим стуком. Вздрогнув, Дойл повернулся и увидел, как охранник в мятой форме обходит его машину, стуча по ней дубинкой.

– Эй, ты! Что ты здесь делаешь? – Охранник был ирландцем.

Короткие волосы на затылке Дойла встали дыбом.

– Ничего, – честно сказал Дойл. Он внимательно следил за охранником в зеркало заднего вида.

– Тогда вали и делай это «ничего» в другом месте! – сказал охранник, теперь стуча дубинкой по лобовому стеклу. Дойл поднял голову и увидел его пистолет: неопределенной модели, полуавтоматический, в кожаной кобуре, висит слишком высоко, почти под ребрами.