К несчастью, Даурия оказалась очень тряской, но я этого не знала и отмучилась на ней три тренировки под­ряд. Девушка Юля наблюдала, как лязгают мои зубы и любезно предложила пересесть на светло-рыжую Викто­

рину, или Викусю, как любовно называли ее прокатчики. Вика оказалась беспородной страхолюдиной, но идеаль­но мягкой и удобной для всадника. На Викторине я сдела­ла первый свой галоп.

Потом появились Кристина, Дукат, Анжар. Караковая Кристина состояла из двух половинок -- точеная пород­ная голова с шеей и грубое тяжеловозное туловище, буд­то приставленное от другой лошади. Крис-тина. Голова Крис и туловище Тина. Она была помесью благородной тракененской и рабочей торийской пород. Поэтому и вы­шла такая нелепица. Изначально Кристина находилась в частных руках и даже пробовала свои силы в конкуре, но физические данные не позволили ей показать достойных результатов, и хозяйка отдала ее в прокат.

Прокат -- самое страшное, что может ожидать ло­шадь. Фактически она становится снарядом для обучения новичков. Люди разной комплекции и координации дер­гают ее за рот, плюхаются в седло, дают противоречивые и абсурдные для лошади команды. И так три-четыре часа в день. Иногда больше, если хозяева проката совсем уже бессовестные люди. Стрельнинская конюшня следила за нагрузкой на лошадей, и больше четырех часов никто не бегал. В жару их протирали мокрыми тряпочками, непло­хо кормили и вообще стремились создать прокатным ло­шадям человеческие условия. Но с другой стороны, кто-то же должен делать эту тяжелую и неприятную работу. Всадниками не рождаются, ими становятся. Прокатные лошади терпеливо учили нас верховой езде, за что им огромное спасибо!

Конский век короче нашего в четыре раза, поэтому, когда я пишу эти строки, никого из моих первых прокат­ных лошадей уже нет в живых. Слава Богу, если они из­бежали участи мясокомбината. Надеюсь, они умерли сво­ей смертью от старости. Когда-то выдающихся лошадей хоронили стоя, в попоне и уздечке... Могилы царских ло­шадей до сих пор сохранились.

А вообще, лучше никогда не видеть, как умирает твой конь, которого ты вынянчил и вылюбил, как вылетает его последний вздох, как закрываются глаза, а зубы обнажа­ются в жуткой улыбке. Но тогда темная сторона конного мира была мне неведома. Лошади приносили только ра­дость и положительные эмоции. Даже если у этих лоша­дей имелись серьезные недостатки.

Анжар -- старый цирковой конь, орловский рысак, совершенно белый от седины, он умел просить сахарок ножкой и обладал вредной и опасной привычкой вставать на "свечки" или на дыбы. Опасно это потому, что неопыт­ный новичок может сместить центр тяжести лошади, и конь опрокинется на спину, придавив собою всадника. Остаться целым и невредимым после такого падения не­возможно. Анжар бегал в прокате под неопытными но­вичками, и от "свечек" его отучали как могли. Пару раз он рванулся и подо мной, но его вовремя остановили бди­тельные инструкторы.

Самым красивым и самым вредным из этой троицы оказался Дукат. Очень похожий на моего Ваньку из дет­ства, караковый или вороной с желтыми подпалинами ка­бардос (лошадь кабардинской породы) -- красивый, но злой и коварный. Настоящий горец. Он попал в прокат из табуна из-под Краснодара. Два раза я падала с Дуката так, что искры сыпались из глаз. Один раз он уронил меня на спекшуюся землю возле еще не отреставрированного Константиновского дворца.

Со сбившимся от удара о землю дыханием я лежа­ла и видела, как со счастливым ржанием Дукат скачет в направлении залива, радостно сообщая всем о том, что избавился от докучливой ноши. Встревоженная Юля нарезала вокруг меня круги с криками: "Аля, вы живы?" Меня подняли, проверили конечности. Защит­ный пенопластовый шлем, обтянутый черным барха­том, от удара раскололся, но спас мою умную голову. Поясница, которой я "треснулась", дико болела. Меня

пересадили на спокойную Викторину, и мы медленно вернулись в манеж.

Дукат любил волю и ненавидел прокат и прокатчиков. Он смирно бегал в смене за хвостом предыдущей лошади, но на открытом воздухе вспоминал свое гордое прошлое и становился непредсказуем. Глаза его разгорались зеле­ным огнем, и он не терпел, когда его обгоняли. На воле Дукат должен был идти первым во что бы то ни стало!

Второй раз Дукат "ссадил" меня на площадке. Мы делали галоп на конкурном поле, огороженном забором, состоящим из железных прутьев. Тренер Юра Осадченко велел мне "добавить хлыста" на подьеме в галоп. Я знала, что Дукат себе на уме и хлыста не терпит, но ослушать­ся тренера не посмела. Дукат заложил уши и мгновенно "подыграл", то есть подскочил на месте на четырех ногах или в просторечии "скозлил". Я катапультой вылетела из седла, и моя голова пролетела в сантиметрах от железных прутьев. На мгновение мне даже показалось, что что-то похожее на тугое крыло на миг подхватило мою голову и отодвинуло приземление в безопасное место. В тот день у площадки дежурил в машине папа одной из девочек. Он перемахнул через забор, подбежал ко мне, помог под­няться, проверил, все ли цело. Подбежал и тренер. На­клонился ко мне и обдал густым запахом перегара. В этот момент мне стало ясно, что за мою жизнь, когда я в седле, никто не несет никакой ответственности. Я отвечаю за себя сама, и никто больше!

В конном спорте часто спиваются. Начинается все чаще всего невинно. В Питере, в отличие от Москвы или Мин­ска, никогда не было приличного конно-спортивного цен­тра. Больших крытых манежей не существовало. Исклю­чением стал только Ленманеж, и тот небольшой, со стол­бами, которые приходилось объезжать. Был еще когда-то ипподром на улице Марата, но он сгорел. Восстанавливать рассадник азартной игры в тотализатор, чуждый совет­скому человеку, не стали, и на его месте построили Театр

Юного зрителя. Притом все манежи кавалерийских пол­ков прекрасно сохранились, правда, функционировали не по назначению. Прекрасные просторные манежи и конюш­ни заняты выставочными залами и музеями. А неприкаян­ные спортсмены-конники ездят на улице в любые морозы и греются водкой. Со временем выпивка становилась при­вычкой, и человек медленно, но верно спивался. Конечно, лошади -- тоже своего рода наркотик, но перед химиче­ской зависимостью организма от очередной дозы спиртно­го даже лошади бессильны.

Юра тоже стал жертвой такого постоянного "сугре­ва". Он пил, потом завязывал на какое-то время, смотрел мутным взглядом на лошадей, трезвел, добивался даже каких-то спортивных успехов, бурно их отмечал и сры­вался опять. Я попала к нему в один из переходных пери­одов. Юра был маленький и сухонький, то ли потому, что спортивный, то ли давала уже о себе знать измученная пе­чень. Забегая вперед, скажу, что кончил он плохо. Умер Юра от почечной недостаточности в возрасте 46 лет, хотя последние два года не пил, имел собственнуюю лошадь и неплохо на ней выступал по большим высотам, то есть прыгал выше ста тридцати сантиметров.