Полная луна освещала улицу, серебрила деревья, сверкала на мутных гребешках волн бурливых весенних арыков. В окнах домов было темно, город готовился ко сну. Да и в доме Вяткиных не видно было огня. На подоконнике спальни белел в глиняной крынке букет сирени. Калитка была открыта, и Вяткин вошел в сад. Цвела белая, лиловая, синяя сирень, наполняя запахом двор, сад, дом, улицу. Цветущие ветви, одетые в кружево, перегибались через забор, тянулись к террасе, заглядывали в окна. Букеты сирени стояли на ступенях крыльца, возле дорожки на садовой скамье.

Он взял в условленном месте ключ и вошел в дом. Лизы не было. Вяткин вымылся, переоделся, съел приготовленную Лизой в кухне гречневую кашу, запил холодным молоком. Постоял, подумал. Потом прислушался, разобрал звучавшие вдали звуки музыки и пошел в офицерское собрание.

В зале шли танцы. Блистательный, недавно произведенный в генералы Георгий Алексеевич Арендаренко танцевал мазурку с двумя дамами. И Вяткин скорее почувствовал, чем увидел, что дамой справа была Лизанька. Его жена.

В сущности, это было первое, что бросилось в глаза Василию Лаврентьевичу. Одетая в белое, с кружевами, платье, Лиза легко скользила по паркету, кончиками пальцев опираясь на руку генерала. Звенели шпоры танцоров, звенели колокольчики рояля, звенела кровь в ушах Василия Лаврентьевича: он был влюблен в свою жену и даже не верил до сих пор, что эта девочка с развевающимися кудрями, эта смуглая статуэтка — его жена.

А Лизанька скользила взглядом по толпе стоящих возле двери мужчин и не узнавала в подтянутом, тщательно одетом и выбритом субъекте Вяткина. Заметил его ревнивым и наметанным взглядом разведчика Арендаренко. Он быстро передал свою вторую даму, генеральшу, Стаху и подвел Лизаньку к Василию Лаврентьевичу.

— Васичка! — крикнула Лиза и кинулась к мужу. Он жестом остановил ее, шаркнул, поцеловал узкую, затянутую в высокую перчатку руку. Опомнившаяся Елизавета Афанасьевна подобрала платье и наклонила голову, благодаря Арендаренко за танец. В зале все еще звенели мазурки Шопена, а Вяткин взял Лизу за руку и увел домой.

…В комнате, притененной зелеными жалюзи, утром следующего дня сидели Вяткин и Арендаренко.

— Вы спрашиваете, откуда обнищание туземцев? — говорил Вяткин. — Ну вот, посудите сами. Налицо арабакеш. Неплохой человек, сам бедняк. Он объезжает весной, так в апреле, свой район. Договаривается с крестьянами-однотанапцами о сдаче ему хлопка, пшеницы, риса, фруктов. И дает им на «обзаведение» небольшой аванс. Деньги у него, милостивый государь Георгий Алексеевич, не свои. Он ссужен ими в конторе хлопкоочистительного завода; это какой-нибудь Кичикбай или Каримбай, у которого завод в один-два джина и сам он в жесткой кабале у ростовщика и банкира Миркамильбаева или у другого денежного мешка. Он берет у Миркамильбая в долг и платит ему проценты. Но по законам, русским законам, он не может взять с должника процентов больше десяти в год. Тогда, обходя законы, он берет с должника не десять процентов в год календарный, а десять процентов в год мусульманского летосчисления, то есть за лунный год.

Но и этот жестокий жулик-банкир зависим от еще более крупных хищников-капиталистов. Сам он тоже платит проценты за капитал, которым он обязан или братьям Морозовым или другой мануфактуре, например, Цинделю.

На первый взгляд — пустяк, а на деле суммируется это все в миллионные состояния. Судите сами! В первый год крестьянин задолжал. Во второй — тоже. Остается ему продать землю и самому идти в батраки. Вот и пауперизация.

— Толково объясняете, — похвалил Арендаренко и поправил на голове мокрое полотенце: генерала мучили головные боли. — Вы, Василий Лаврентьевич, молодец! Мне, признаться, хотелось бы познакомить вас с моими друзьями и ввести в свой круг.

— Но вы, Георгий Алексеевич, вращаетесь в самом аристократическом кругу. А я кто? Простолюдин. Сын семиреченского казака, окончил учительскую семинарию, был учителем русско-туземной школы, теперь вот занимаюсь историей края, стал чиновником. Всяк сверчок знай свой шесток. Так, кажется, рекомендуется народной мудростью? Но вернемся к делу!

Арендаренко подергал свой седеющий ус и приготовился слушать.

— Итак, — рука его протянулась к бювару, и карандаш нервно сжали длинные пальцы. Он приготовился записывать.

— Обратно я ехал через Минтюбе, резиденцию Мадали-ишана, на Маргилан.

— Что в кишлаке?

— Идет большое строительство. Частью за долги, частью в порядке религиозного обложения, ишан отобрал около кишлака танапов сорок земли и наскоро застроил ее. Здесь — каркасный, не очень большой дом самого ишана. Огромный караван-сарай, хижины для рабочих стройки, которая, как предполагают, займет несколько лет. Все еще строится колоссальная мечеть с минаретами и арками.

— Прошлым летом, вы, вероятно, слышали, у него один минарет обрушился, задавил рабочих. Ишана отдали под суд. Но явилось столько свидетелей его невиновности, что ишана вынуждены были освободить, и домой он вернулся на руках толпы, как триумфатор. В этом году, следовательно, он свою постройку продолжает?

— Сооружение это — на двести или на триста человек. Новый кишлак носит название Ишанчик. Караван-сараи уже заселены паломниками. Их там — множество!

— А каков контингент паломников? Вы не интересовались? Кто ездит в этот кишлак?

— Я понимаю. Так вот, караван-сараи ишана расположены у самой дороги из Маргилана в Ош. По ней ездит много народа, в том числе и русская администрация. Михманханы постоянно заняты гостями ишана — здесь и русские, и цыгане, и евреи, не говоря о мусульманах. Реже других здесь бывают киргизы.