— Какие могут быть тайны в городе, который состоит из одних руин?

— Самые жгучие, мучительные, вызывающие восторг!

— Какие же тайны скрыты вот здесь, например, в этих развалинах?

— Извольте! Это здание носит название Ишрат-хона, то есть Дом увеселений. А я убежден, сударыня, что это — мавзолей и докажу это; в поисках доказательств я и провожу большую часть своего времени.

— А в других местах?

— Каждый шаг — неразгаданная история. Там еще больше нераскрытого для европейской науки. Вы слышали, вероятно, о галерее царственных усыпальниц Тимура, так называемой Шах-и-Зинда?

— Да, помнится, мне что-то рассказывали об этом.

— Тимур устроил галерею мавзолеев своих близких у подножия захоронения легендарного араба-завоевателя, двоюродного брата пророка Магомета, Куссам бин Аббаса. В начале своей карьеры этот Куссам был правителем Мекки, но потом захотел повидать дальние страны и отправился с легионами завоевателей, под началом прославленного в свое время полководца Кутейбы, на Восток.

Женщина слушала Вяткина, удивлялась его увлеченности, и сама, незаметно для себя, увлекалась занятными историями, ее заражала и горячность Василия Лаврентьевича, и поэтический способ воспринимать историю. Она подумала, что, вероятно, именно в этом прекрасном сочетании науки и поэзии и кроется причина увлечений Вяткина. «Опоэтизированный мир прошлого, — решила она для себя, — уводит его от реальной жизни. Не попробовать ли возвратить его к сияющей современности?» — озорно сверкнула она глазами.

Но Вяткин этого не заметил, он горячо развивал свою мысль:

— Тимур превратил гробницу Куссама во вторую Мекку, так что паломники могут наслаждаться святостью места и оставлять, кстати, здесь денежки, не тратя их на хождение в Мекку. Они услаждают свой взор видом прекрасных усыпальниц чистых, жасминноликих и кипарисовостанных жен и сестер Амира Тимура Гурагана, прошедшего под знаменем побед всю населенную часть мира. Но секрет есть и тут. Второе предание говорит, что Куссам похоронен в Мерве.

— Ах?

— Да. Вот видите, требуется узнать и доказать, где был убит и захоронен пресловутый Куссам, шериф Мекки.

Видя, что она слушает очень внимательно, Вяткин стал забавлять ее дальше.

— Есть позади царственной гробницы Тимура невзрачный по виду, но прелестный своей внутренней росписью мавзолей Ак-Сарай. Говорят, что, опасаясь смут, воровства и ограбления могил, Тимура, сразу после его смерти, похоронили именно в нем, поскольку Гур-Эмир к тому времени еще не был готов принять царственные останки. Многие говорят, что до сих пор кости Тамерлана покоятся именно там. А так ли это? — покажет время. Но одной человеческой жизни для разгадки всех загадок нашего города, пожалуй, не хватит.

— Я очень-очень рада, что повстречала вас, — она протянула руку, — однако мне пора.

Дома Вяткин думал: «Она хорошо воспитана и отлично умеет слушать. Дар, которым наделены редкие женщины». — «В Самарканде это самый интересный человек, — решила эта женщина. — Мне он хотел показаться таким, я заметила. Это мне нравится!»

С приездом синеглазой Буйджан, внучки Датхо, в доме Абу-Саида Магзума поселилась радость. Художник прекрасно себя чувствовал, болезнь, казалось, навсегда отступила. Он посвежел, много работал, был весел и охотно приглашал к себе друзей.

Буйджан была щедра к дочери Абу-Саида, своей падчерице. Одарила его отца и друзей, задарила своего супруга красивыми одеждами, поставила сундук приданого для его дочери. В доме хозяйничала мать Буйджан, властная киргизка, бывшая жена Камчибека, дочь Наукатского манапа. Дом их помещался стенка к стенке с домом Таджиддина-хакима. Это было очень удобно, потому что женщины были под надежной охраной. Мать Буйджан сразу распорядилась перевезти из музея их сундуки с имуществом, и только один из них, с рукописями Датхо, отвезли в дом ее зятя, в квартал ювелиров.

Абу-Саид Магзум был счастлив. Он даже не замечал странностей в поведении жены. Она, например, наотрез отказалась закрывать лицо и, по обычаю горянок, ходила без паранджи. Вместо элечеке замужней женщины-киргизки она носила изящную, из цветной парчи, островерхую меховую шапочку. Это еще больше усиливало ее сходство с бабкой, красавицей Курбанджан Датхо.

В первое время после приезда Буйджан очень полюбила лавку Абу-Саида на базаре. Она подолгу сидела возле мужа, глядя, как он широким каламом выводит гибкие буквы на дереве или бумаге. Базар развлекал ее. Но мать, строгая и суровая, ругала ее неприличными словами и запрещала такое поведение. С переездом в новый дом, который купили в квартале Ходжа-Ахрар, молодая женщина вообще перестала бывать в лавке. Как-то погрустнела, не хотела наряжаться.

Много времени проводила за ткацким станком. Любила без дела сидеть в саду, под колючей алычой, немного напоминавшей ей природу горного края. Грызла горькие, еще незрелые ягоды алычи и уныло перебирала струны подаренного ей бабкою кашгарского рубаба, обтянутого золоченой змеиной кожей.

Синие глаза мечтательно устремлялись к синим снеговым горам Агалыка, окаймлявшим Зеравшанскую долину.

Буйджан грезила поездкой на Алай. Упрашивала мужа повезти ее в родные места. Но как Абу-Саид ни любил жену, ехать с нею в зимнюю пору в памирские холода он не мог. Да и вообще любовь художника к Буйджан была какой-то высокой, нематериальной. Он любовался ею как картиной и относился к ней как к ребенку. Но сделать ее счастливой? Он даже думать не мог об этом. Не понимал, что эта прелестная женщина имеет душу и может быть счастливой или несчастной.