Он много работал, и все, что писал в это время, было превосходно. Работа приносила ему радость и радовала всех, кто был причастен к его творчеству. Заработки Абу-Саида тоже были не такими уж плохими. Он выполнял большой заказ для Эрмитажа, нескольких дорогих, золотом писанных кытъа для Афганистана. Ожидал своей очереди заказ петербургской мечети, но мечеть еще не была достроена и художник не спешил.

Буйджан стала капризничать. То она просила увезти ее в горы, то хотела, как прежде, посидеть в лавке Абу-Саида. То принималась что-то кроить в подарок дочери своего мужа, то накупала шелка, канители, бисера и начинала вышивать для Абу-Саида тюбетейку. А то как-то заставила привезти обитый войлоком внутри кожаный сундук, в котором раньше были сложены рукописи Датхо. Сундук привезли, и Буйджан целый день сушила его, переворачивая на солнце, обметала веником и терла тряпкой.

Документы, когда-то сложенные в сундуке, поместили стопками на стеллажах. Как-то Василий Лаврентьевич начал читать и просматривать сложенное. Но это оказалось интересным только для административного устройства Ферганской области, могло служить подспорьем при обложении налогами населения этой новой провинции. Разработка налоговой системы никогда не привлекала Вяткина, и подробности экономического упадка феодального Коканда его тоже глубоко не затрагивали.

Василий Лаврентьевич несколько удивился тому, что Абу-Саид Магзум выбрал для работы сундук с документами столь мало интересными, но отнес это на счет «шума соловья в его голове» и не стал расспрашивать о подробностях. Он отложил детальное знакомство с документами Датхо до времени более свободного и не возвращался к ним более.

…Вечером Абу-Саид прискакал запыхавшийся, глаза его метали молнии, он не мог говорить, стискивал на груди распахнутый халат. Василий Лаврентьевич и Лиза напоили его валерианкой, упросили выпить черный кофе. Он посидел, отдышался и обрел дар речи.

Лукавая киргизка Буйджан, красавица с синими глазами, похожая на бутон шиповника… сбежала с Таджиддином-хакимом!

— Я хочу догнать их и убить! — кричал Абу-Саид. — Вы мне друг, Василь-ака, помогите мне догнать их и убить, убить… У русских есть машина, которая передает письма на расстоянии. Пошлите такое письмо в Ош, может быть, они убежали на Алай и еще сидят в Оше!

— Надо, мой друг, хорошенько все обдумать. Ведь Буйджан не похитили? Видимо, она уехала сама.

— Наверное, сама. Понимаете, с неделю тому назад я пришел к ней. Мне сказали, что она в саду. Эта фиалка стояла возле соседнего забора и смотрела на дерево соседа. А за забором, на дереве соседа, кто-то сидел и ловко так сбивал для нее спелые розовые персики. Они падали к ногам киргизки, но она не собирала их. Она смотрела на дерево. Я рассердился и увел ее. Это был тот неверный иблис. Он соблазнил ее.

Абу-Саид плакал, кашель душил его, поднялась температура.

— А вдова Камчибека дома? Или тоже уехала с дочерью?

— Вдова здесь. Каменная женщина. Из нее ничего не выбьешь. Говорит, не знаю, куда делась Буйджан. Но сама не плачет, и не волнуется. Знает она, Василь-ака, знает, подлая…

— Абу-Саид, друг мой. Вам надо забыть киргизку. Неверные женщины не стоят ни слез, ни вздохов. Лучше давайте пойдем и посмотрим, что она оставила нам на память. Документы ждут нас, дорогой мой, наука никогда не изменит нам, она на всю жизнь наше утешение.

Они вышли.

— Я увел вас от Лизы, чтобы повести с вами мужской разговор. Скажите, мой друг, если бы Буйджан сейчас вернулась, вы согласились бы опять стать ее мужем?

— Нет. Она нужна мне только для того, чтобы убить ее.

— Так убейте ее в своей душе. И пусть она в нее никогда не возвращается.

В Музее они сняли попонку, прикрывавшую документы, и принялись раскладывать бумаги, сортируя отдельно письма Датхо, письма Худоярхана и бумаги сыновей Датхо. Казийские, вакуфные и мильковые бумаги составили особую пачку. Документы, связанные с именами тимуридов, отложили для немедленного прочтения. Их было всего четыре. Василий Лаврентьевич взял верхний свиток и принялся читать.

Это было фатально: в человеческой судьбе, как в цветке, чередуются лепестки счастья и несчастья, удачи и промахи. То, что прочел Василий Лаврентьевич, поразило его. Это был документ XVI века. В нем сообщалось, что в скромный вакф махаллинской мечети вдова такая-то с соизволения казия жертвует земельный участок. Границы участка такие: с одной стороны участок оканчивается арыком Оби-Рахмат, с другой — он примыкает к указанной соборной мечети этого кишлака, с третьей — граничит с клеверищем такого-то жителя этого кишлака, а с четвертой — упирается в холм Тали-Расад — подножие обсерватории Мирзы Улугбека, да будет светлой его память!

Вяткин не сразу понял, почему этот свиток лежит вместе с документами тимуридов.

— Мне кажется, — сказал он Абу-Саиду, тщетно пытавшемуся сосредоточиться на каких-то записках бухарского кушбеги, — этот документ придется отсюда убрать.

Абу-Саид Магзум взял документ. И по мере того, как он вчитывался, лицо его становилось все более напряженно озабоченным. Казалось, он оценивал и взвешивал каждую букву, позабыв о своем горе. Взволнованно сдвинул он тюбетейку с чалмою и вопросительно взглянул на Василия Лаврентьевича.