Сантиметр за сантиметром, вершок за вершком планировался холм; составленная карта давала возможность представить себе расположение всей обсерватории и построек вспомогательного характера, к ней примыкавших. По какой-то непонятной причине по самому центру холма, вдоль линии север — юг пролегал канал пустоты, четко рассекавший его на две равных части. Что это такое? Словно холм выдолблен и звенит, как пустая тыква каду! Однако холм — Вяткин не сомневался в этом — не был пустым.

С еще большим рвением принялись они за чтение тимуридских документов. О самом Мухаммеде Тарагае и его друге — астрономе Али Кушчи. О Ходже-Ахраре. О Тимуре и его походах, о его семье, сыновьях, внуках и дальних потомках. Были все еще неясны мотивы вражды Улугбека с его сыном Абдуллатифом, мотивы казни Улугбека. По этому поводу Василий Лаврентьевич предпринял целое обстоятельное исследование, изобиловавшее множеством логических построений и умозрительных заключений. Многое в его работе было совершенно новым взглядом на предмет. Все рельефнее становилась фигура Мирзы Улугбека в его представлении. Все четче проступали тени возле его личности, как тучи, они сгущались возле светлого чела астронома. И все яснее определялась преемственность дел Тимура и Улугбека. Казалось странным, что кому-то видится контраст между Тимуром и Улугбеком.

Не контрастов следовало искать в истории деда и внука, а роковых нитей, связавших этих двух великих деятелей Востока. И опять возникла идея написать своего героя, свою историю Туркестана. Все больше накапливалось бисерным почерком исписанных листов, росла библиотека источников, все ярче и предметнее становились доказательства и аргументы его точки зрения, оригинальной, от всех отличной.

— Вот теперь. Да, вот именно теперь, когда раскопаем обсерваторию, я примусь за большую работу об Улугбеке всерьез.

Но денег на ведение крупных раскопок не хватало. Вопрос, поднятый Вяткиным в газетах, — об использовании на изучение и реставрацию старины вакуфных средств, оставался все еще не решенным. Никак не стронуть с места налаженную столетиями механику «охраны» и «ремонта» памятников мутавалиями. Наконец, сказывалась и просто неповоротливость самой администрации края.

Недавно появился на горизонте потомок дальних родственников строителей мечети Тилля-Кари на Регистане, некий мулла Назар Оваз Мухаммедов — торговец дровами из Хивы; его родство восходило седьмой степенью к Ялангтушу Бий Бахадуру.

Скопив немного денег, он решил заявить о своем знатном происхождении и предложил некую сумму на украшение мечети, построенной древним рыцарем; заказал деревянную решетку — резную, художественной работы и четыре мощных деревянных колонны, а также превосходной хивинской резьбы чинаровые двери, которые должны были служить входом в аудиторию. Человек от чистого сердца истратил около пятисот рублей. Сколько его ни уговаривали пожертвовать эти деньги на раскопки обсерватории, он не согласился. Пришлось Вяткину ходатайствовать перед губернатором о награждении муллы Назара халатом первой степени — дар почетный и дорогой.

Дело же с раскопками обсерватории никак не подвигалось. И вот, скрипя зубами, Вяткин сел писать письмо Бартольду в Петербург. Приходилось заранее обещать успех, делиться своими самыми необоснованными надеждами, приносить в жертву свои идеи, сколько-то льстить и кривить душою, обещая прославить науку России, когда на уме была только наука Туркестана и слава, которую хотелось принести родному краю. Да! Вяткин считал, что кривит душою. Со многими положениями монографии Бартольда он согласиться не мог бы. А в открытую не идет, не сообщает своей точки зрения. Умалчивает о своих сомнениях, не пытается направить мысли Бартольда в нужное русло. Дипломатничает! У Арендаренко, видно, научился. Сердит Вяткин. Письма своего так и не отослал. Не написал и Археологической комиссии. Ну как пришлют сюда кого-нибудь своего, вроде Веселовского или этого академиста Подшивалова, что ли! И пропало все открытие. Все подчистую вывезут, не узнаешь, что тут и было.

В глубине души Василий Лаврентьевич считал уже обсерваторию открытой. Он был абсолютно уверен в успехе дела.

Но вот как-то получил он от своего непосредственного начальства письменное уведомление:

«На кирпич!» Богобоязненный потомок казия Ходжи Абди Даруна решил сделать богоугодное дело: построить шесть или семь худжр для учащихся медресе при мавзолее своего предка, чтобы несколько оживить интерес к памяти замечательного своей справедливостью, незаслуженно забытого Ходжа Абди, потомка Халифа Османа…

Непритязательный русский чиновник, возглавлявший Самаркандское областное управление, рассудил так, что, дескать, в Ишрат-хоне нечего спасать от разрушения, что нет никакой надежды на реставрацию постройки, пока он лично возглавляет финансирующие учреждения области. Об этом же он писал и в канцелярию генерал-губернатора края, считая, что поступил весьма мудро и сэкономил значительную сумму, да кроме всего прочего совершили хорошее дело, позволив использовать кирпич не просто на вывоз, а для реставрации и достройки другого памятника.

К этому времени Василий Лаврентьевич успел составить списки и описания древних построек Самарканда и его области, имеющих художественную ценность и подлежащих непременной реставрации. В списках этих значилась и Ишрат-хона. Они были разосланы по всем инстанциям, и, доверяя авторитетности суждений Вяткина, генерал-губернатор края велел запросить Археологическую комиссию, возможно ли разобрать здание Ишрат-хоны на кирпич для постройки худжр.

Профессор Веселовский, за подписью графа Бобринского — председателя Археологической комиссии, составил ответ, что «Археологическая императорская комиссия не видит необходимости в охране развалин, а потому с ее стороны препятствий к использованию кирпича для постройки худжр в местности Абди Дарун — не встречается».