Экипаж мчался по темным улицам Самарканда, вынесся на Абрамовский бульвар и в конце его остановился у кирпичного здания с темным подъездом. В доме темно — заметила Лиза — или ставни прикрыты?

В темную переднюю вышел со свечою денщик Арендаренко, тот, что приносил букет. Георгий Алексеевич сбросил ему на руки свою дорогую шинель, отдал Лизочкину мантильку и ввел ее в гостиную.

Елизавета Афанасьевна спокойно сняла шляпу, перчатки и положила на столик у двери. Села на диван у камина, расправила свое нарядное платье, поправила прическу.

Генерал заметно волновался. Он нервно придвинул себе кресло, откинул шашку, сел. Лиза огляделась, дав ему время опомниться.

Затянутая красным шелком гостиная была мала. На полу — текинский ковер, темным плюшем обитая мебель. Хрустальная горка в углу полна драгоценных мелочей; несколько небольших картин; в вазах на столиках по углам — ветки цветущих магнолий. На камине бронзовый канделябр с розовыми свечами.

Генерал Арендаренко собрался с мыслями, потер высокий лоб, начал говорить:

— Я рад, что не ошибся в вас, Елизавета Афанасьевна. Ни криков, ни слез, ни истерики, словом, никакой мелодрамы.

— Я просто хотела бы знать, что означает это похищение? — тихо сказала Лиза. — Если вам потребовалось поговорить со мною, то вы могли бы это сделать, просто приехав к нам. Кажется, мы с вами люди просвещенные, европейцы? Меня в ичкари никто не запирает, и я могу принимать у себя дома кого мне угодно.

— Да. Вы правы, зачем страх и слезы, разве вы не можете положиться на мою порядочность? Просто я хотел бы поговорить, не вызывая огласки. Я привез вас, Елизавета Афанасьевна, в конец Абрамовского бульвара. А мог бы умчать так, что вас и не нашли бы никогда.

Лиза пожала плечами и ничего не сказала ему.

— Я мог бы увезти вас в Италию, в Швейцарию, к лазурным водам и оливковым рощам Лигурии.

Лиза подняла на него недоумевающие золотистые глаза, но опять ничего не сказала.

— Так вот. Я люблю вас, Елизавета Афанасьевна. Мне много лет. Я решил оставить службу в Туркестане и навсегда покинуть этот благословленный край. Я прожил здесь тридцать пять лет. Всю жизнь, весь свой дипломатический талант я отдал народу и отечеству. Один человек здесь уже справиться не в силах. Быть одновременно и жандармом, и дипломатом, да и палачом я не могу. И вот я решил уйти. Мне не по вкусу то, что происходит на Дальнем Востоке, мне не по вкусу и то, что происходит внутри страны. Кончится тем, что я стану совсем, как ваш деверь, на сторону народа. Ну, да это все, положим, вступление! И вот, уезжая отсюда, пока в отпуск, а из отпуска я не вернусь, как видно, — я и решил заехать в Самарканд и еще раз взглянуть в дорогое лицо.

Лиза улыбнулась и протянула ему руку:

— А ведь мы оба с вами с Украины. Как хотелось бы полететь туда, еще хоть раз побачить ридны дуброви, рики, хати… — Лиза покраснела от неожиданно вырвавшейся у нее тирады и опять смолкла.

— Вот я и думаю, что хватит уже вам сидеть в Самарканде, протирать тряпочкой черепки афрасиабские да монеты с кладбищ. Приехал я попрощаться, а стало мне известно одно обстоятельство, и по причине этой я предлагаю вам уехать со мною отсюда. Кем я буду для вас? Мужем, а если хотите, братом, отцом вашим. Но моя рука и моя душа всегда будут с вами, ибо я приучен к верности.

По щекам Лизы текли слезы. Она не вытирала их и молчала.

— Так як же, ласточка? Решайте. Вы не думайте: ни лжи, ни обмана не будет. Я человек чести, Елизавета Афанасьевна. Я не стану прятать свою любовь по темным углам и таиться от людей. С ним я тоже поговорю откровенно, как мужчина с мужчиной.

— Я понимаю это, — тихо сказала Лиза, — только здесь дело вовсе не в нем, не в Василии Лаврентьевиче. Я перед иконами клялась быть ему верной и всю жизнь быть с ним, что бы ни случилось. Вы — человек чести и должны понять, что и я — человек такой же честности и верности… Да и Васичка без меня не сможет. Мне уйти — значит погубить его.

Арендаренко покачал головой. Видимо, он размышлял, сказать ему то, что он знает о Вяткине, или не сказать, пожалеть эту хрупкую в своей глупой верности женщину.

— Я мог бы сейчас сказать вам, Елизавета Афанасьевна, такое, чего вы про своего Васичку и не думаете. Вы бы сразу забыли о его удобствах. Ну, скажите сами, можно ли не променять жизнь рабыни — да, да, именно рабыни, которая прикована к своему убогому быту, к человеку, который ее не ценит, к вам… невнимателен, скажем так. Словом, к человеку, который в своем роде замечателен, но к вам, безусловно, с давних пор равнодушен. Не променять все это на судьбу баловня, на вольную жизнь обеспеченной женщины большого света? На положение женщины, у которой будет все… и любовь… Как не променять?!.

— И любовь, говорите вы? С чьей стороны любовь?

— Любовь человека примечательного, хоть и немолодого. Уедем?

— Нет. Любви не будет. Любовь — это когда обоюдное чувство. А то, о чем вы говорите… мне хорошо известно. Я письмо получила нынче утром без подписи. Но вы не жалейте меня. Я верна Васичке на всю жизнь. Поклялась. Ведь и вам изменщица не нужна.

— Изменщица… — засмеялся Арендаренко. — Васичку, значит, беречь будете. Ну, что же!

Искаженное слово, произнесенное Лизой, окончательно привело Арендаренко в чувство. Очаровательная женщина, этакая венецианка эпохи раннего Возрождения, с нежным профилем, огромными золотыми глазами, — это мираж, плод его воображения, он всю ее выдумал! Перед ним сидела чиновница, глупая мещанка, полная предрассудков и нелепых выдумок с тупой верностью рабыни.