Присев на короткий отдых возле журчащего потока Оби-Рахмат, Вяткин завтракал и размышлял.

«Дурья ты голова, Василь. Ломишь спину, чтобы явить миру еще одно доказательство величия человеческого ума и силу человеческого духа. А интересуется ли твое вечное человечество такого рода доказательствами? Из кого оно состоит, человечество? Не из тех ли, кто спалил эти города и разорил этот дворец разума, науки и чувства? Вот и ты работаешь, а кто понимает, зачем ты это делаешь?

И все-таки делать это надо! Кто-то должен нести чадящий и коптящий факел знания. Я и обречен нести его в свое время, среди людей моего поколения. А вот давеча подходит поп из Георгиевской церкви — ну, она рядом с музеем. И говорит: «Вы бы, Василий Лаврентьевич, молебен отслужили на раскопках-то городища Афрасиаба, оно языческое, и мысли верующих смущаются, нехорошо это». Не отстает от попа и полковник Бржезицкий: «Я бы на месте губернатора запретил вам заниматься раскопками обсерватории: в сущности, вы пропагандируете мусульманского ученого-вероотступника, человека, предавшего дело управления государством, а это подрывает основы и нашей государственности, как образец недолжного».

И губы Василия Лаврентьевича шевелились: он про себя ругался неприличными словами, по-крестьянски, по-русски отводя душу. Опять на холме стучала по скальной площадке его кайлушка, опять он тер о суконные штаны найденные обломки металла, ласково рассматривал на ладони кусочки керамики, откладывал в сторону непонятные куски каких-то крупных керамических сосудов.

…Денег на раскопки нет, разрешения — тоже. Право раскапывать столь крупные городища, как Афрасиаб, выдается только Императорской археологической комиссией, где чуть ли не главным авторитетом по Востоку слывет профессор Веселовский. А Вяткин знает, насколько этот зубр великодержавной науки низко ставит туркестанских самоучек — востоковедов и историков. Насколько он высокомерен и надменен в оценке работ и исследований, проделанных ими. И уж тем более не пользуется его расположением Василий Лаврентьевич Вяткин.

Пока маститый профессор раскачивался, собираясь издать в русском переводе «Самарию» Абу-Тахира Ходжи, Вяткин перевел книгу наилучшим образом и издал в «Справочной книжке Самаркандской области». Это, разумеется, ему не простилось, и «самоучка», «недоучка», «дилетант» были накрепко вмазаны ему в спину. Также, как и другим исследователям Туркестана — авторам ценнейших работ по Востоку, всю свою жизнь связавшим с Востоком. Всем были известны заслуги этих людей перед русским и мировым востоковедением, но никто из них не мог похвалиться расположением верноподданнического синклита Археологической комиссии.

Одному лишь, пожалуй, либеральному Бартольду туркестанцы были обязаны и продвижением своих работ в широкую печать, и справедливыми отзывами на эти работы. Каждый приезд Бартольда в Туркестан приносил краю огромную пользу, его всегда все ждали. Он создавал здесь атмосферу большой науки, поднимал до уровня этой науки своих друзей, приобщал их к кругу современных проблем истории и истории материальной культуры Востока. Он стремился облегчить им тернистый путь в науку, хоть несколько помочь делом и добрым словом. Именно по его представлению был избран Василий Лаврентьевич Вяткин в члены Комитета по изучению Средней и Восточной Азии.

Бартольда ждали и в этом году. В частности на Афрасиабе. Огорчались тем, что дома у него что-то не ладилось, кажется, кто-то болел. Вяткин горевал больше всех — ему, кроме всего прочего, приходилось готовиться к встрече американской экспедиции.

…Чернявский, не жаловавший Вяткина, по обыкновению, выпятил нижнюю красную губу и заявил, что приносит свои извинения и просит разрешения удалиться: срочные дела.

— Садитесь, казак, — пригласил губернатор. — Как там ваш Регистан?

— Регистан саломат бошад, — улыбнулся Вяткин, — ждем гостей.

— Я хотел ознакомить вас, Василий Лаврентьевич, с одним документом. Понимаете, совершенно доверительно, прошу вас, никому…

— Понимаю, ваше превосходительство.

— Пишет мне родственник моей жены, министр земледелия и государственных имуществ Ермолов. Советует быть очень осторожным с иностранцами, говорит, очень личности эти ему подозрительны.

— Очень странно слышать. Знаменитый наш путешественник, глава Русского географического общества Семенов-Тяньшанский заверяет, что цель американцев — истинно научная. Но, если вы опасаетесь их, то, конечно, следует быть осторожным.

— Вот-вот! Каков план вашей с ними экскурсии по городу и области?

Вяткин оживился, глаза его озорно блеснули под густыми бровями. Он вынул из кармана вылинявшей форменки записную книжку, перелистал испачканные глиной страницы.

— Пробудут они в Самарканде пять дней. В первый день намечаем осмотр памятников внутри города. Стало быть, Гур-Эмир, Регистан, Дахма Шейбани-хана, мечеть Биби-Ханым. Второй день проведем в мавзолеях Шах-и-Зинда и у Данияра, посмотрим Сиаб. Третий день — на городище Афрасиаб, на четвертый — мавзолей Ишрат-хона, Ходжа Абди-Дарун, Ходжа-Абди Бирун, медресе Надир-диван Беги и на пятый — сады Тимура: Баги-Шамал, Баги-Заган, Баги-Дилькушо… словом, пригород. Пятый день можно провести и в Ургуте или в Агалыке, у кого-нибудь на даче. Но, ваше превосходительство, я полагаю, вам хорошо известно, что наши памятники далеко не в идеальном порядке? Это зависит единственно от недостатка средств… так что, может быть, вы соизволили бы, в связи с приездом иностранцев…

— Ой, казак, ну и хитрец! Только вы забываете, что я тоже казак, да еще и сечевик.

Мужчины засмеялись громко и заливисто, так что в дверь просунулась голова переводчика, а за ним и Чернявского. Смех прекратился так же внезапно, как и возник, и генерал напустил на себя прежнюю чопорность.

— Хорошо, господин Вяткин, — сказал он, — составьте небольшую смету, я посмотрю. Исходите из тысячи рублей, не более.

Василий Лаврентьевич вынул из запиской книжки сложенный в несколько раз листок и подал губернатору: