— Вот и я спрашиваю того красавца, почему они, мусульмане, помогают русскому чиновнику? А он мне отвечает: «Вазир Вяткин — наш джура, наш друг. Он столько раз делал наши горькие дела своими делами, столько раз помогал нам, когда мы были в беде, что давно мы стали его дела считать своими делами, как если бы он был нашим отцом или старшим братом».

— Нет ничего удивительного, — отвечал Тегермонташ, отец Зор-Мухаммеда, своему отцу Таш-Ходже, — у городских жителей все иначе, чем у нас, кишлачных. Доктор Таджиддин дружит с русскими врачами, знаменитый катыб Абу-Саид Магзум выполняет работу для русских профессоров в Петербурге. А вы слышали, что говорит мне мой сын Зор-Мухаммед: он уже не хочет учиться в махаллинском мактабе, он хочет постигать грамоту у русского учителя Иванова и жить в школе. Таковы времена, отец. Они меняются.

— Твоему Зор-Мухаммеду требуется не русский мактаб, а тополевая хворостина.

Таш-Ходжа отвел руки назад и заложил их под халат, что всегда служило признаком волнения.

— Вы, ата, сердиты на Зор-Мухаммеда не за то ли, что он не дал вам завести свой игрушечный паровоз? Но если говорить серьезно, то я думаю, что желанию человека избрать тот или иной путь в жизни препятствовать не следует.

— Надо препятствовать! На той неделе он хотел быть полицейским, потому что у полицейского есть тапанча [11] . Если он видит, как мать печет сдобные лепешки, он заявляет, что будет пекарем. Увидел русского учителя, хочет стать учителем; Вазир подарил ему паровоз — хочет стать машинистом паровоза. И только ремесло отца и деда, которое вот уже пять столетий дает хлеб нашей семье, ему не по душе. Камни для мельниц обтесывал весь наш род. Зор-Мухаммеду это надо объяснить, чтобы он не строил выдумок. Ой, у меня заболело вот тут, в правом боку.

Подбежал Зор, и боль в правом боку сразу позабылась. Зор-Мухаммед еще издали кричал:

— Они нашли обсерваторию! Здесь ученые наблюдали за движением звезд, луны и солнца. Я, отец, хочу быть астрономом!..

В тени талов, на берегу прозрачной Оби-Рахмат, стояла палатка. Из камней возле нее был сложен очаг, варился обед. А на расчищенной вершине холма Тали-Расад шли раскопки. С десяток голых до пояса мужчин осторожно разрывали землю. Другие выбирали из земли черепки и монеты, камни и пуговицы, изразцы и стеклышки. Третьи сносили землю с холма. В воздухе пахло нагретой землей и мятой, которая росла в изобилии на берегах арыка, дымком костра.

Все занимались центром площадки: здесь открывалась лестница, уходящая или в какие-то нижние помещения обсерватории, или к подножию холма. Но для главного входа она, пожалуй, узка и слишком крута. Ступени ее, сложенные из поставленных на ребро кирпичей, круты и неровны. Строительный мусор, которым лестница засыпана, за века слежался в плотную сплошную массу, которую очень трудно снять, не повредив ступеней. Да и сама лестница какой-то странной формы: в середине она разделялась двумя барьерами.

Вскоре пришлось работать с еще большей осторожностью, потому что обнаружилось, что на некоторой высоте барьеры покрыты мраморной облицовкой.

Василий Лаврентьевич ни на минуту не отрывал глаз от раскопа. В дневнике его, лежащем на камне, появилась запись:

С людей струился пот, открывались все новые и новые ступени, на барьерах лежали мраморные доски с какими-то знаками, пока еще никому непонятными. Изредка попадались черепки странных крупных чаш. Прорубленная в толще скалистого холма траншея волновала воображение, приковывала к себе, не давала отойти.

К полудню откопали семь ступеней и две мраморных плиты. На обеих плитах имелись кружки, в которых виднелись арабские буквы. Специалист по всякого рода надписям Абу-Саид Магзум высказал предположение, что это — обозначение градусов какой-то дуги: оба фрагмента мраморной облицовки имели вогнутую поверхность. Солнце порядочно припекало, и люди ушли в тень, чтобы поесть, отдохнуть, а когда спадет жара, опять взяться за работу.

Сегодня на раскопках работали проштрафившиеся солдаты пятого стрелкового батальона, которые выбросили из коляски начальство, забрали лошадей и увезли на них по грязи пушку. Они находились под следствием, и инженер Кастальский забрал их на ремонт моста под свою ответственность.

Пообедав, солдаты растянулись на кошме в тени палатки. Под говор воды началась неторопкая беседа.

— Вот ведь что настоящая еда с человеком сделать может, — заговорил пожилой солдат, — сколько земли переворотили, а поели — пища обратно работать гонит.

— Я думаю, Петрович, дело не в том, вкусен обед или нет. Дело в том, что работа эта — для науки, понимаете, а наука, как и политика, именно то занятие, которое достойно высокого звания человека, — отозвался рыжеволосый солдатик, только что разжалованный из студентов Московского университета. — Нельзя только кровь проливать! Ни ради науки, ни ради политики.

— Так-то оно так. Да кабы без царя — тогда и крови никакой, а то…

— А то! — отозвался коренастый смуглый здоровяк. — Лейтенант Шмидт тоже все убеждал: «бескровно» да «бескровно», пока его не повесили… действительно, бескровно.