Шрифт:
В отдельном конверте, голубом, заграничном, Вяткин нашел письмо от Арендаренко. После обычного вежливого вступления говорилось.
«Я намерен, вернувшись в Россию, изложить в книге некоторые свои соображения и взгляды на соотношение Европа — Азия.
Уже в Италии мне бросились в глаза явно восточные черты жизни местного населения и характера всей страны. Еще более поразительна аналогия в Греции. Здесь-то уже подлинный Восток. С его египетскими, финикийскими, турецкими и прочими чертами. Они сквозят не только во внешнем облике греков, но и в характере их, в колорите всей страны, в эмоциональной и интеллектуальной сферах.
Нет отдельной культуры Запада и отдельной культуры Востока, есть одна общечеловеческая культура, и на стыке Европы и Азии стоит Россия с ее великой объединяющей миссией. Роль русских во взаимопроникновении культур будет по достоинству оценена в будущем, и наша задача помочь в верной оценке этой роли».
«Так-то оно так, — вздохнул Вяткин. — Но вот на конвертах я вижу какие-то пометки красным карандашом. Их явно вскрывали. Тут чувствуется рука статского советника Болеслава Владиславовича Закржевского. Ведь почта состоит в одном ведомстве с жандармами, в Министерстве внутренних дел.
Но руки теперь у него развязаны, он может действовать. Спасибо чудаку Бартольду! Мир держится на чудаках.
Наконец-то он мог обнародовать свое открытие и не прятаться с ним от добрых людей. Не теряя времени, Вяткин написал предварительное сообщение в «Туркестанские ведомости», в «Известия Комитета для изучения Средней и Восточной Азии», в Русское астрономическое общество в Петербург, а также в местное Хозяйственное управление.
Первым, конечно, ответило это последнее учреждение:
«Рассмотрев вопрос о постройке монумента памяти астронома Мирзы Улугбека, Хозяйственное управление решило, что постройка памятников и монументов является для Самарканда недоступной роскошью. А посему, за недостатком средств…»
Ну, тут все ясно. Зато большая наука порадовала Василия Лаврентьевича. Откликнулся крупнейший астроном России профессор Глазенап. Откликнулась Пулковская обсерватория. Русское астрономическое общество создало специальный комитет. Отозвалась и Ташкентская обсерватория. Директор ее Померанцев опубликовал восторженную статью, физик Сикора призвал туркестанцев жертвовать на памятник великого человека. Русский политический агент в Бухаре Лютш сообщил, что для постройки памятника Улугбеку эмир бухарский жертвует пять тысяч рублей.
Вяткин получил еще одно заказное письмо от Бартольда.
В нем содержалась, кроме небольшой любезной записки, обширная выписка из сочинения Гиясуддина из уже известного Вяткину сочинения «Астрономические инструменты». Но между экземплярами Василия Лаврентьевича и Бартольда была разница. Список Бартольда содержал подробности, которые в списке Вяткина были опущены. Это много помогло Вяткину в понимании инструмента, найденного на Тали-Расад.
Но самое главное — в письме имелась выписка из протоколов заседания Русского комитета, в которой говорилось:
«За открытие обсерватории Мирзы Улугбека в Самарканде Василия Лаврентьевича Вяткина, члена-корреспондента Комитета, наградить вновь учрежденной золотою медалью имени барона Р. В. Розена. Местного антиквария же и катыба Абу-Саида, сына Магзумова, наградить премией в 100 рублей за содействие этому открытию».
Вечер сгущался в бархатистую ночь, благоуханную, праздничную. Устланная коврами и шелковыми одеялами суфа под виноградником, ярко освещенная светом керосиновых ламп, манила к себе; сложенные рядом с нею музыкальные инструменты сверкали перламутром, кораллами и золотой кожей. Молодая свежая листва винограда еще неплотными гирляндами переплеталась на стропилах беседки, сквозь нее сверкали и искрились крупные звезды. В высоких курильницах по углам суфы тлели угли, чашечки с ароматными травами стояли рядом.
Ели плов, пили в угоду мусульманскому благочестию муллы Магзума кипяченое виноградное вино. Абу-Саид Магзум, одетый в ярко-зеленый парчовый халат и белейшую чалму с золотой индийской кистью, взял затянутый голубой кожей кашгарский рубаб, медленно взошел на возвышение и сел, подняв одно колено, как должны сидеть благовоспитанные люди. Художник провел нежными пальцами по струнам рубаба, струны издали тихий стон. Как крыло бабочки, замелькал медиатор, из уст упали жемчужины слов:
Тревога вечная мне не дает вздохнуть, От стонов горестных моя устала грудь. Зачем пришел я в мир, раз — без меня, со мной ли, — Все так же он вершит свой непонятный круг?Абу-Саид вздрогнул и покачнулся. Рука его выронила рубаб и легла на ковер вяло и безжизненно. Изо рта хлынула кровь. Он всхлипнул и вытянулся на суфе.
К нему бросился Таджиддин-хаким. Василий Лаврентьевич пробовал приподнять друга на подушку.
— Он умер, — сказал врач, — нам надо перенести его в дом.
— Мой сын! Мой сын! — кричал мулла Магзум. Василий Лаврентьевич окаменел. К болезни Абу-Саида все привыкли. Как-то уже смирились с его состоянием. Но смерть его была все-таки неожиданной. Она, как видно, всегда бывает неожиданной. И надо же — в такой вечер…
Утром Абу-Саида Магзума похоронили.
За погребальными носилками Абу-Саида Магзума шли все его друзья, и Василий Лаврентьевич, не сняв восточного одеяния, шел вместе со всеми.
Домой Вяткин вернулся хмурый, как зимняя ночь.
— Васичка! Васичка! — кинулась в нему Лиза. — Ты только взгляни на него! Только взгляни!
Она потащила Вяткина в спальню и подвела к кровати. На белой подушке, развалившись, как барин, спал годовалый малыш. Светлые волосы мальчишки сбились в волнистый кок.