Не то что ума не было у Петра – не учился, а обстоятельства жизни: в зимовье бы он теперь не лежал, кабы грамота, сидел бы в кресле. Он и без грамоты рационализатором считается. На выставку, как передовика производства, посылали. В Москву с зампредседателя облпотребсоюза летал, по имени-отчеству друг с другом.

Панфилыч умел говорить с крупным начальством. Он и погрубливал, а умело! При всем народе, и похоже на правду-матку, но в то же время не обидно для начальства, даже нравилось, хоть и морщились. Другие охотники дуром зубатятся с мелкими домашними шишками, а большое увидят – и пришипятся, примолкнут, молчок молчуном, будто это все лес да все медведи: чем больше – тем страшнее! Не так это, ума-то нету понять: мелкое начальство все время над тобой ходит, ему не лень станет и прищучить тебя в узком месте! А большое, большое – оно поморщится да и забудет. Но уж мелкое-то начальство, видя твой скок, само тебя боится.

Понимать надо, где прижмет, а где отпустит. Вон, таракан в шкафу живет, двери-ящики ходят, сколько смертельно тяжелых для таракана вещей передвигается, а живет таракан, плодится.

Отец-покойник подвел! Если бы Петьку не в землю вгонять с малолетства, а в школу! Велика ли прибыль в хозяйстве от малолетка! И в армию бы раньше взяли, кабы не приписка, и с войной, может, что-нибудь лучше сошло, если бы со своим-то годом. Глядишь, и там бы успел на сухое место выбраться, может, и без ранений обошлось бы. Хотя тут уж кто знает, война – это война, ничего с жизнью общего. Сколько их, грамотных-то, полегло!

Судьбу тоже уважать надо, другие и раньше пошли – головы сложили, и позже пошли – сложили, и без рук, без ног вернулись, калеки калеченые! Ох-хо- хошеньки, вспомнить-то! Грех жаловаться, война обошлась Панфилычу более или менее…

Но вот с пенсией! Два года полных уже пропадает пенсия! По сто двадцать рубликов на месяц! А? Это же две с половиной тысячи рублей, старыми-то – сказать страшно! – двадцать…

Грех, грех на отца жаловаться, чего уж там. Тоже, сермяга, вертелся из-за рубля. Мать рассказывала, непростой был мужик Панфил Ухалов. Умный.

Или вот, приехал раз на мельницу, в России еще молоть зерно, а там очередь. Сидел он, сидел в уголку, народ-то все злой, голодный, не подступисся. Скажи им, что семья в тифу горит, не поможет, никакой слезой не возьмешь – очередь! Подумал, подумал. А мельница-то была паровая, а мужикам было скучно слушать стук мельницы. Вот и учудил отец-то. Вышел на середку, шапку оземь:

– Эх, мать честная, распрекрасная музыка зазря пропадает!

– А ты бы сплясал! – мужики-то говорят. – Попляши!

Панфил и глазом не моргнул, выходку сделал, приноровился – и давай лаптями гукать оземь, плечами водить, руками да кудрями потряхивать. У него кудри были, у отца-то.

Вот, значит, хоть волком вой, а пляши. Детишков жалко, дак и под паровой двигатель спляшешь.

Так и пролез без очереди, и мешки ему помогли стаскать, мужики-то. Приезжай еще, мол, плясун!

Что уж тут, на отца-то. Ума не занимал, а если вбивал в землю, дак он на нее, на землю-то, всю ставку и делал, испокон веков земля не подводила. Где ему было знать наперед, что захлебнется шунгулешской волной.

В войну умер сынишка Павлик, как раз был бы Мишке Ельменеву сверстник. После войны поправились с детьми. На другой бок. Со стороны уродили утешеньице… Сразу видно было, что баба нездоровую девчонку принесла.

Сестра Фиса окрестила девочку потихоньку – не помогло. Старуха сдуру молиться начала по ночам. Панфилыч же этим молитвам спуску не давал: нету мне утешения и надежды, так и тебе не будет. С постели скараулит, будто заспит, дождется, пока Марковна зашепчет, и тут ей яду и подпустит. Молись, мол, молись, старая дура! Спасибо скажи за дочку-то!

Марковна в отместку деньгами дразнит, дескать, за деньгами жизни ему уже не видать. Куда копишь?

Мы знаем, куда копить! Без денег кому ты нужна будешь? Родня и та в гости не придет.

Деньги Панфилыч уважает. Любит, можно сказать.

Пережитки прошлого? Побольше бы этих пережитков на нашей сберкнижке! Перевоспитывайте меня, перевоспитывайте!

Мишка Ельменев – вот действительно его и перевоспитывать не надо: бери и веди в коммунизм. Он там обрадуется сразу. Мишка был, Мишкой и останется. Ему все равно, хоть в солдатах служить, хоть в певцы, в шофера, в лесорубы! Хороший, конечно, мужик, артельный, а не возьми его Панфилыч в свою тайгу – пропал бы парень. Вот уж точно, за деньгами не гонится, есть у него – поет, нет – тоже поет.

Другое дело – серьезный человек, тяжелый который, такой без денег и жизнь возненавидит, откажется. Да и нельзя без денег, как же так, все же остановится на белом свете!

Жерновом давят заботы Панфилыча, глаза блеск потеряли.

Разумеется, пенсия обеспечена. Даже если удачи не будет – квитанциями похимичат, выведут на Панфилыча максимальную выработку, будто Михаил проболел в тайге месяц, никто не подкопается. Михаил, конечно, согласился с таким планом, проявил товарищество, а все-таки и этого мало Панфилычу, выгрызает он все до последнего, совсем зубов не будь – деснами отмочалит свой кусок, да и не только свой…