Шрифт:
4
Внизу по наледи Михаил перешел ручей, полез в сопку, разогрелся, и усталость будто прошла. Оглянулся – собаки взапуски догоняют. Байкал тяжелый, вон какую крепкую лыжню проваливает, вездеход, а Саяша легкий, лапки подбрасывает. Догнали, обрадовались, пошли по кустам отплывать, шариться.
Через утренний след лоси прошли, набродили, набороздили.
Плашка спущена, часа три прошло, а вот птичку и прихлопнуло. Две! Один поползень на краю сидел, а другой залез вглубь, за наживку дернул, обоих и жмякнуло. Застыть еще не успели, мягкие. Чуткая насторожка.
Михаил оглянулся вокруг и ни с того ни с сего вспомнил деда. Тень, что ли, такая в елках была, солнечный свет?
Дед был с войны сильно раненный, но затейный, Акинтич-то. Однажды сделал он Мишке саночки на березовых полозьях, вроде кошевки, высоконькие, на копылках. От живости воспоминания Михаил дрогнул всей душой. С чего бы такое далекое – дедушка с этими санками?
Из школы Мишка прибежал, с уроков сорвался, потому что пирожки с картошкой мать обещала, он и не смог усидеть на уроках, все пирожки мерещились. Голодовка же. Прибежал, дверь в сарай открыта, и видно – дед в темноте что-то делает, тюкает. Воробьи по навозу роются, навоз теплый, парит.
Дед саночки ладил, когда Мишка в школе был, втихую, а вот нежданно прибежал внучек и застал старика за баловством.
– Мне, деда?!
– Воду возить на тебе будем! Но-ка, запрягайся, жеребчик без узды!
Эх, санки были!…
Видно, солнце так же стояло в то далекое детское время или в сарае темнота была, как в ельничке вон. Так ожил дедушка, что, выйди он сейчас из ельника, не удивился бы Михаил. Встанет против и скажет: не сердись, мол, и не завидуй, Миша! Завись худым людям в наказание, она покою не дает!
Бабка вмешается:
– Все-то начитывашь да начитывашь, зачитал мальчишку-то вовсе! Иди ко мне, внучек! Его головка этого еще понимать не может! – Руки бабкины сухие, шершавые.
Краем уха слушал дедовы наставления Михаил, не подозревая, что так вдруг и всплывут когда-нибудь целыми островами в памяти.
– Умирать собираюсь, глупая! – дед-то отвечает, посмеивается. – Учу напоследки!
Легкие саночки были, а крепкие-е!
На них воду, конечно, не возили. Летал Мишка на санках с яра, через всю деревню, через прыжки-трамплины, как птица, быстрее, быстрее, кувырк – в сугроб!
Какие крепкие были! Пьяный Евстигней-сосед скатился на них! Едва-едва Мишка забрался на яр, а Евстигней из конторы шел. Отнял санки, будто посмотреть, а сам уселся на них, боров здоровущий, – аж скрипнули, бедные, – покатился. Заплакал Мишка, глаза закрыл – сейчас на прыжках саночки развалятся! А боров пьяный хохочет внизу! Побежал Мишка к реке. Стоят на льду саночки обиженные, дожидаются.
Крепче деда оказались, крепче бабки…
Все-то дед жаловался, что живет, а сына убило. Выпьет рюмку и плачет, что перепутали в верхнем ведомстве, не того Ельменева убило.
Остался Мишка с матерью.
5
Про Михаила Ельменева говорили: как был огольцом, так и помрет, мужиком не станет. А он сразу после школы и женился.
Среди одноклассниц Пана выглядела взрослой девушкой. Шумно забредали белые ее ноги в воду на троицу, придерживая руками косынку на пышно завитых волосах, большой сильной грудью мягко ложилась на воду, заплывала как корова, медленно поводя задранной головой, далеко от берега поворачивала обратно, поднимая волны мощными рывками, «по-бабьи» подплывала, начинала вставать на глубине, шла на берег, отлепляя лифчик на сжавшейся круглой груди, просвечивали через мокрый белый сатин темные соски, поднимала руки к волосам, за шею – мокро курчавились рыжые волоски под мышкой, приседала широким крупным задом, подтягивала, отлепляя, трусики, вся выходила из воды, сгоняя ладонями с плеч, с живота, с белых, кругло и заметно расширявшихся вверх ляжек воду.
Девчонки-сверстницы визжали в реке, гонялись друг за другом, убегали от парней. Ну а Пану так не пожмешь. Спокойно смотрели большие серые глаза: ну-ка?
Во время экзаменов на реку ходили, по кустам шарахались, счастливые, на комарах, с дымными кострами, с песнями.
У Паны не было пары, не было ее и у Михаила. Слишком серьезная была Пана, взрослая, можно сказать, не для игры. Слишком узок был в плечах, худ в спине, покрытой пятнами грязного загара, Михаил – прокуренный нижнеталдинской хулиган. Постарше парни на Пану поглядывали. Но когда они собрались бить Мишку в клубе, то побоялись подойти к отчаянно и смело стоявшему в углу за уборными Мишке.
Прошелестело слово: «Нож!»
Нечаянно, вернее – совершенно спокойно выпила Пана водки с мальчишками, деликатно пожевала пирожок рыбный и опьянела. Тут-то ее и состерег Мишка.
Свадьба была стриженая, перед самой армией. Пластинки на проигрывателе крутили пальцами – моторчик сломался – по очереди.
Пана выпила красного немного, нельзя ей уже было. Мишка не сводил с нее глаз, за руку ее держал.
Сказала Пана в тесной спаленке за перегородкой, чтобы служил спокойно, ни о чем плохом не думал, будет она верной женой до последних дней жизни, до гроба.