Шрифт:
И все же!
5
Спина у Панфилыча успокоилась, и на рассвете, по темноте, побрав с собой собак, охотники своей обычной тропой поднялись сначала на перевал и по трем вершинам, по целику, обрезали медвежий след.
Выхода на перевал у медведя не было. Медведь мог еще низом пройти, вдоль Шунгулеша, и перебраться через реку на другую сторону.
Панфилыч взял собак и пошел с ними по следу, а Миша должен был сбегать вниз – посмотреть; нет ли там перехода через реку, и, если перехода нет, вернуться к напарнику на след.
Михаил сбегал, проверил.
Ну медведь, конечно, не свинья, и такую хорошую тайгу, как у Миши и Панфилыча, не бросит. Михаил и не ходил далеко по реке.
Нашел он Панфилыча сразу, тот сидел на валежнике, а собаки были привязаны на веревочках.
– Нету, однако, выхода. Похоже на то, что в нашей тайге лег, где-то тут. – Михаил сбросил на снег шапку и рукавицы, пар от него шел столбом, отвязал лыжи и сел рядом с Панфилычем на валежину.
– Шапку-то хоть одень, простудишься.
Напарники долго отдыхали, и Миша начал торопиться и торопить Панфилыча искать берлогу. Панфилыч усмехнулся тогда и сказал:
– Тут он. Эвон, набродил по сопке. Там и лег.
– Да вы что же, берлог нашли, что ли? Да не может быть! Чо же молчите! От те на! Я думаю, что он собак попривязал. И молчит сидит, и молчит! Но, зараза!
– Нашел да нашел. Так ить ночь уже. Вот и думаю-решаю, если взад-назад сходим, ноги вытянем, ночевать здесь морозно.
Из распадка километров десять было только до тропы, да по тропе еще идти, да ведь и к тропе – не по лыжне, по целине!
– Это вы решайте, Панфилыч. Как скажете, так и сделаем. Мне едино, что в лоб, что по лбу. Устали – ночуем, сейчас соорудю, живой – побежим дак…
Михаил уже чувствовал под лопатками холодок мандража. Медведь – это медведь, пять минут делов – полгода в больнице.
– Но пойдем. Спина, однако, дороже ног.
Михаил был очень доволен стариком. Он с удовольствием шел впереди, справедливо оставляя более слабому напарнику готовую лыжню. По тропе они пошли ходче, но все равно было уже темно, когда внизу под сопкой испуганно заржал, услышав охотников, Маек.
Низко кланяясь от дымного жара, расходившегося под черным потолком зимовья, Панфилыч макал в чай кусок рафинада размером с грушу, отгрызал намокший, ослабший угол крепкими зубами.
Михаил, напившись чаю без сахару – иначе вкус не разберешь и не напьешься, – лежал на боку, вытянув босые ноги к печке.
За печкой на стене парили портянки, куртки, штаны, ичиги.
– На всех хватит, – улыбается Михаил.
Разговор идет о тарашетцах-горлопанах.
– Вот так и говорили, которы теперь голым задом на морозе. А ты наживал, чтобы раскидываться? Эх, охламоны!
– Сотня плашек, ково там, ерунду буровите, мы и не почувствуем.
– Дурак ты, Михаил. У тебя под боком ловить будут. Из-за чего я за эту тайгу держался? Она вроде улова, сюда все стекается с каких площадей агромадных! Она вроде горлышка у бутылки, понимаешь, нет? А теперь собаками будут шариться, плашник ихний по нашей границе стоять будет. Эхма! Куда только у тебя мысли повернуты? Не жалко ему. Ихняя тайга была у нас – как мешок, мимо нас ни одна зверь не ходила из нее. А теперь они и своих зверей поймают, и наших, если наши пойдут туда, к Шунгулешу.
– Тут ее и с той-то стороны вон сколько, аж до Предела, и за Пределом не пусто. Чего мелочиться? Много ли надо для жизни? Всех зверей не поймаешь, всех денег не заработаешь.
– Мне эта тайга просто так досталась? Как путешественнику? Сколь мы с Поляковым тягались!
– Она до Полякова князевская была, – резко сказал Михаил.
6
Панфилыч замолчал, сахар положил в кружку.
Айсберг намок, раскис.
– С Князя началась моя охота. Я с ним сезон отходил, учился соболя понимать. Наградил меня Кирша, что правда – то правда. Всю семью одел, обул. Мать-старуха на руках, тесть с тещей доживали, царство им, как говорится, небесное. Тайги у Князя было как моря. Тут меня в пекарню взяли. Сам понимаешь, продуктовая работа – свиней стал откармливать, то да се. А я уже соболей понимал и белочил, но оставил тайгу. Зиму прожил на пекарне, лето. Вижу – воровать надо, не проживешь. Годы тяжелые были. Мука, сам знаешь, сколь за нее дадут. Тут Поляков ко мне и подсыпается: давай вместе охотиться собоя. Он хорошо жил, Поляков-то, собака. Предлагает в пай мотоцикл.
Куда деваться, думал я, думал…
Князь-то, правда, обиделся на меня, что я его бросил, а мне тяжело было еще ходить-то сильно, привычки еще не было, ранения открывались. А тут богатый мужик в напарники набивается. Ладно, согласился: Поляков, мол, покупай лошадь, если охотиться, мотоцикл нам пока что ни к чему. Ну, он понял, и лошадь купил, и мотоцикл предоставил. Не прогадал. Он же меня на мясную охоту звал-сманывал; на плашник свой, конечно, не позовет, дурак он, што ли! Это вот тебя я взял – дак я разве такой человек, а? Ну вот то-то, а люди скажут… Люди скажут, а что люди знают? Известно, что про меня говорят.