— Лёд раскололся, — сказал Ивашка, — теперь тронется...

Ночью ударили в било, пробудился город, загорелись факелы.

— Волхов взломало! — кричал народ. — Волхов пошёл!

И спешили к реке, гомонили радостно:

— Дождались, ужо пробил час!

— Кормилица наша открывается!

Как живой шевелился Волхов. Льдины налезали одна на другую, громоздились, с грохотом наползали на берег, тёрлись о борта ладей и драккаров, того и гляди раздавят. Ивашка любовался и не заметил, как за его спиной остановился Олег, сказал:

— Всё думаешь, молодец, не решишься?

Повернулся Ивашка, увидел конунга.

— Непременно приду. Завтра же приду в Детинец, коль примешь, конунг.

Теперь у Ивашки не было сомнения: его место рядом с Олегом.

Едва стаял снег и ещё не совсем очистился Волхов, а новгородцы уже выволокли на берег ладьи. Булькало над кострами смоляное варево, стучали топоры, корабелы конопатили днища и борта и тут же спускали ладьи на воду. Они покачивались на волнах, а тем временем им обновляли паруса, чинили старые. На драккарах возились варяги. Олег взошёл на корабль, где работали викинги Вукола, остановился. Пахло смолой. Под ногами почувствовал подрагивание драккара. Так случается с норовистым конём, когда он рвётся с повода.

На душе у Олега стало неспокойно. Ворохнулось давнее — как плавал с Рюриком и их драккар бороздил моря, как обдавали конунгов солёные брызги Варяжского моря. Стремительная высадка викингов на чужой берег, крики боя, звон металла и запах пожарищ...

Спросил у Вукола:

— Не передумал?

Тот покачал головой.

— Когда уходишь?

— Теперь скоро. Может, с нами, конунг? Вижу, ты помнишь, что рождён викингом.

— Ты прав, Вукол, я викинг, но уже не тот. Разве ты забыл мою клятву Рюрику на мече и то, что Вотан слышал мои слова? Он покарает меня, если я нарушу обещание.

— Ты возьмёшь с собой Игоря, и мы вырастим из него отличного викинга.

— Нет, ярл Вукол. То, что замысливал Рюрик, мне дорого, и я продолжу начатое им.

И сошёл на причал. На пристани мастера Плотницкого конца обновляли склады, меняли тёс на крышах. Когда приплывут иноземные гости, всё будет готово принять их.

Олег не слишком вникал в городские заботы: это дело кончанских старост и люда новгородского. Так повелось в торговом Новгороде издавна: и когда сидели в нём князья из земли словен, и при Рюрике. Дело князя и дружины — город боронить [53] , дань собирать и, коли какое из племён взбунтуется, усмирить его, держать в покорности.

С мастерами Плотницкого конца работал и староста Доброгост. Заметив Олега, он вогнал топор в бревно, подошёл:

— Ты, конунг, Ивашку мово в руках держи, ино разбалуется.

— Я твоего сына, Доброгост, кормчим на свою ладью определю, а дондеже [54] с дружиной поживёт, в седле посидит.

А у Ивашки — ни забот, ни хлопот, плёлся по Неревскому концу, ротозейничал. Видит, у избы баба стоит, пухлые руки на груди скрестила.

— Ух ты! — выдохнул Ивашка и приостановился.

Баба глазами стрельнула, прицениваясь. По всему видать, у парня кровь гуляет, и собой видный. Сказала с хрипотцой:

— Почто ухаешь? Заходи, пригрею, чать, озяб.

И всю ночь грела, насилу Ивашка к утру от неё вырвался.

Земля и лес кормили огнищанина [55] . Хозяин ожоги готовил поле под яровые. Спозаранку впрягал в соху клячу, взятую с конюшни князя Юрия, и пахал клочки земли, отнятые у леса.

Тянуло влажным ветром, скрипел сошник, и натруженные руки налегали на рукояти.

Конь и смерд были оба старые и немощные, но то не княжья печаль. За эту клячу тиун князя взыщет со смерда треть урожая.

С той охоты, когда медведь едва не задрал князя Юрия, смерд слегка отъелся медвежатиной, потом к нему в силки попалось несколько зайцев, а на лесном озере, что в полуверсте от обжи, в сплетённые из осоки верши набилось рыбы — караси один к одному.

У смерда нет хлеба с ползимы, но он берёг зерно на семена. Случалось, к нему в обжу забредал в гости лопарь, и, если было холодно и дождило, они коротали время в избе, топившейся по-чёрному, а по погоде просиживали у костерка, варили уху или жарили на вертеле зайчатину, больше молчали, но им и без того было хорошо, ибо каждый думал о своём.

Распахав поляну, смерд бережно высеял зерно, забороновал и всё шептал, просил у Дажбога урожая.

Чтобы звери не вытоптали всходы, смерд загородил их жердями, днём пугал птиц, склёвывавших зеленя, и радовался, как дружно ощетинилась земля.

Нет у смерда семьи. Много лет назад наскочили на обжу кривичи, увели жену, а детей он схоронил, когда они были малолетками. Люди звали смерда переселиться на ближний погост, но он отказался: здесь родился, здесь и жизнь закончит.

Тягостно смерду. Особенно в неурожайный год. В прошлое засушливое лето почти всё, что собрал, князю досталось. Ему всё равно, уродило поле или нет, но он, смерд, должен отдать и за землю, и за коня. И тиун забрал не треть, а половину урожая. Но к кому пойдёшь с жалобой, когда и земля и лошадь — всё княжье. Одно и остаётся — просить урожая да ждать конца жизни.