— Ну, открывай! Чего ты, как не родной, Санек?! — поманила из-за двери Соня ласково-капризным тоном.

«Ах, гаденыш! И тут наследил!» — подумал я и отвел язычок защелки острым концом рашпиля.

В комнате было темно и накурено, потягивало перегарным душком.

— А я сегодня такая пьяная!… Бе-е! — ворковала где-то глубоко в темноте Соня.

Оставив рашпиль в углу у двери, я двинулся на голос и скоро уперся ногами в диван. Молча опустился на край. Соня зашевелилась, и я почувствовал на плече ее жаркую ладонь.

— Ну, как дела в Эрмитаже, Санек? — спросила Соня, и ладонь соскользнула мне на грудь.

Санек служил в ВВОХРе одного из громаднейших музеев планеты. Каждый день соприкасался он с сокровищами мировой культуры. Иорданская лестница, Белая и Золотая гостиные, Синяя спальня, Малиновый кабинет и Будуар императрицы Марии Александровны служили Саньку местом работы!

— В Эрмитаже все своим чередом, — картавя под Санька на букву «р», повел я беседу. — Люди приходят, мы их встречаем. Они осматривают экспонаты, мы держим посетителей в поле зрения. Каждый занят своим делом. Ясно?

— Ясно, Санек, ясно! — Соня потянулась, мимоходом боднув мне бедром. — Ты, вроде как, простудился, Санечка!

— Пустяки все это, Соня! Я обеспечивал безопасность при подготовке выставки творений Карло Фаберже и меня просквозило.

— Фабер… где, Санюшка? — закинула мне на плечо голую и горячую ногу Соня.

— Фаберже, Соня, великий придворный ювелир! — гордо сказал я и сбросил с ног тапочки. — Он яйца пасхальный возвел в ранг искусства.

— Боже, яйца! — затрепетала Соня.

— Да, Соня, яички!

И мы громко и глубоко задышали, будто разом принялись выполнять ингаляцию легких.

— Сегодня можно все! Ты понял меня, Фаберже?! — прошипела Соня, вся извиваясь возле меня.

— Сегодня или никогда! — успел выкрикнуть я перед тем, как мы накинулись друг на друга и сплелись в подвижный бледный ком.

— Ну, давай, Фаберже, покажи, на что способны твои яйца! — стонала Соня.

И я показал. Я упер Соню головой в спинку дивана и долбил с противоположного конца до тех пор, пока шея ее, не выдержав чудовищных сотрясений, выгнулась, а острый кадык затрепетал, выталкивая наружу стоны подступающего оргазма. Тогда я отпрянул, вертанул конролера-кондуктора за ноги на 180 градусов и, ухватившись за бедра, натянул до упора.

— О, Боже! Ты ли это, Санек?! Ответь, ради Христа! — взмолилась Соня.

— Пути Господние неисповедимы! — рычал я в ответ, трамбуя сонино нутро интенсивно и мощно.

— Ну, давай, Фаберже! Давай! — сатанела Соня, раздирая наволочку зубами.

И я давал! Вопреки неблагоприятной жизненной ситуации. Назло затянувшейся депрессии. В пику грядущему лихолетью. В полной кромешной темноте я рвался к своему успеху — распаленный, бесстрашный, обезумевший!

Кончили мы ближе к утру. Соня замерла в исходной позе. Чернота за окном поредела. Завыли троллейбусы на маршрутах.

Я оделся и вышел. На общественной кухне горел свет. У плиты стоял настоящий Санек, голый по пояс, и сушил над газовым цветком пару носков.

— Здорово, сосед! — заулыбался Санек, протягивая руку.

— Здорово.

Рукопожатие.

— Покурим? — притянул Санек пачку Winston.

— Покурим, — выдернул я сигаретку.

Разом прикурили от газового цветка, затянулись.

— Ну ты, откровенно тебе скажу, гигант! — выдохнул вместе с дымом Саня.

— В смысле?

— Ну, в смысле, Сонька-то как — жива?

— Надеюсь.

— Так их и надо, брат! Чтобы дури в мозгах не скапливалось. Эх, я уже так не могу! — Санек запустил средний палец в пупок и замер.

— Не расстраивайся. Живи как можешь, — слегка подбодрил я Санька и тут же атаковал: — Антенну мою на место впаяй, договорились?

— Так я думал, у тебя телевизора нет, — потянул брови к темени Санек.

— Приобрел.

— А-а…

Я сунул окурок под кран и пустил воду. Можно было идти спать. Дело сделано.

Нас было трое. Мрачное трио молчунов. Угрюмая троица выпивох. Опасный треугольник. Мы чинно сидели за столом. По центру — Я - безвестный, безработный поэт-пессимист. По правую руку — Валерьян — грузчик кондитерского отдела магазина «Диета». По левую — Сева — прапорщик сверхсрочной службы в должности завскладом (в перспективе — завнач по тылу).

На столе, периодически кланяясь нашим стаканам, стояла полторалитровая пластиковая бутыль с розовой жидкостью. Розовость ее была довольно бледной и своим видом навевала флегматичные чувства. Зато огненный вкус будоражил и перечеркивал всякое равнодушие. Это был продукт нашего совместного творчества, каждый вложил в него частичку себя: