Вот так ораторствовал я, господа. Конечно, они ничего не поняли.

— Ужрался, — сказала Элен, моя жена.

— Когда успел? — хмыкнула Ирен.

— Бред какой-то, — ревностно вздохнула Мадлен; последнее время она сама пробовала себя на литературной ниве.

Господа, я всегда с недоверием относился к словам. Как и всякий посредник, эти корыстолюбцы заморочены своей личной выгодой — лишь бы покрасивее да побольше. И какое им дело до истины? Поэтому-то я и решил обратиться к языку жеста. Выскочив из-за стола, я распоясался и вывалил на свет абажура, ну, скажем, зеркало своей души, если уместно такое сравнение.

— Узнаете?! — воззрился я с надеждой.

И напрасно. От меня отвернулись, отреклись и наплевали в душу.

— Сомневаюсь, что тебя родила женщина, — сказала Ирен и взяла со стола последнюю конфету.

— И этот человек убеждал меня, что он читал Толстого, Достоевского, а Чехова так просто обожает! — покраснела и вся затряслась от прохватившего ее гнева Мадлен.

А Элен вовсе отвернулась и курила в стену.

Господа, кто-нибудь из вас стоял со спущенными штанами перед тремя презирающими вас бабами? И не советую. Я и сам долго не выстоял, запоясался, опустился на четвереньки и, блея в голос, удалился.

Но развязка была еще впереди, а пока я шел по заснеженным улицам без определенного курса, весь во власти омерзительного позора. Отверженный, брел я, стелясь понурой головой, а с гранитных постаментов и барельефных досок плевали мне вслед: граф Толстой, медик Чехов, малоросс Гоголь, картежник Достоевский… Слава Богу, улицы вскоре закончились и начались поля. Вздохнулось посвободней, я приподнял голову и зашагал бойчее. К утру вышел к заливу.

Кто знает, чем бы кончилось мое путешествие, если бы не наткнулся я на него — рыбака-любителя.

Склонившись над аккуратной лункой, сидел он в предрассветной мгле и курлыкал себе под нос лирический напев. Вдруг замер, напрягся весь, уставившись на упругий хвостик своей удочки. Хвостик задрожал, дернулся — и вдруг как вильнет! Рыбак дерг удочку на себя и неспеша стал выбирать леску.

— Подсек блядищу, — подмигнул он мне улыбаясь.

От нетерпения у меня затряслись коленки, я опустился на снег. Вскоре в лунке, что-то блеснуло, вода вспенилась и к моим ногам плюхнулась рыбка.

— Красноперка, — просветил меня любитель подледного лова, снимая добычу с крючка.

— Красавица! — прошептал я.

— Надо вспрыснуть первую поклевку, — вынул из-за пазухи фляжку рыбак и протянул мне.

Вспрыснули. Закусили бутербродом с салом.

— Можно попробовать? — с отчаянием в глазах обратился я.

— Это пожалуйста, — добродушно отозвался рыбак. — Для мужика рыбалка слаще всякой ебалки!

Он открыл свой ящик и выбрал мне удочку. Потом я самолично соорудил себе лунку — маленькое отверстие в толще льда. С остервенением крутил я ручку коловорота, вгрызаясь в хрупкий кристалл. Затем настроил снасти и перешел к наживке. Возбуждение мое нарастало с каждой операции. Ярко-красный мотыль был жирный и упругий. Я подвел микроскопическое жальце крючка к его клоаке. Мотыль засуетился, пытаясь схорониться, но я настиг его и насадил! Три крючка — три сочащихся тельца! Повизгивая от удовольствия, я ввел начиненную смертью приманку в недра залива и затаился. О, какая сладостная мука пялиться на этот чувствительнейший орган на кончике удилища — на «кивок». Время гибнет в вязкой суспензии азарта и одержимости. Рушится иерархия измерений. Сверхъестественное становится естественным и переходит в разряд первой необходимости. Неэксплуатируемым доселе чувством вы ощущаете приближение поклевки. Они здесь, эти хладнокровные твари, их тени мерещатся в темной скважине. Ну вот и затрепетал сторожевой носик «кивка». Стискивая зубы, даете заглотить лакомство и молниеносной подсечкой впиваетесь им в глотку!

Кровавя пальцы о тугую лесу, я вытягиваю на воздух свою добычу — на всех трех крючках бьются, пытаясь изрыгнуть смертоносных червей, толстобокие, круглоглазые, красноперые рыбешки.

— Есть! — шепчу я, вырывая с мясом их беззубые челюсти. — Попались голубушки: Элен, Ирен и Мадлен.

И швыряю проказниц на снег.

«ХА-ХА-ХА-а-а-аааааааааааааааааааааааа!» — прокатился по заливу гогот, вырвавшийся из моей груди. Восходящее солнце обагряло снега. Мороз кусался. Далекий город курился клубами своих испарений. А я стоял на толще льда Финского залива. Стоял гордо, упруго, широко расставив ноги, возвышаясь громадным великаном над трепыхающейся добычей. Все дело в наживке, господа! Насаживайте на свои крючки кусочки пожирнее, посвежее да покровавей, господа! И не отчаивайтесь, если эти хладнокровные бестии поживятся и улизнут, все равно им не миновать наших садков. Ведь ловцы — это мы. Мы умные, терпеливые и изобретательные. А они — наш улов, желанный, вкусный и соблазнительный.

Распрощавшись с рыболовом любителем, я тронулся в обратный путь. Город, кишащий тварями разнообразнейшего вида, угрожающе надвигался сквозь бледно-сизое марево. Но я бесстрашно пер ему навстречу сквозь снега, выкрикивая воинственные кличи, которые сочинял прямо на ходу. И вдруг я заметил, что город попятился от меня. «ХА-ХА-ХА-а-а-аааааааааааааааааааааааа!» — завопил я и бросился вдогонку.

Зрелище достойное взоров настоящих Богов — Человек-Воля! Человек-Бой!

Ну вот и все, господа, страсти выдохлись, как ядреный дух из откупоренной фляги с брагой, осталась лишь кислая жижа воспоминаний.

Мороз. Градусов тридцать. Да еще ветер — коренной петербуржец — шальной, порывистый, терзает со всех сторон разом, точно стая лютых гиен.

А до ближайшей станции метро далеко. Метров пятьсот. Пешком.

Не раздумывая, соглашаюсь на робкое предложение жены заглянуть погреться в салон красоты, что совсем неподалеку. Главное — есть повод: в салоне как раз в это трудное для нас время нежилась в потоках ультрафиолетовых лучей Эльвира — подруга жены, о которой якобы она мне рассказывала. Не помню, но это не главное.