Рюмочка заартачилась — и бац, зазвенело стекло, звякнули окна, и комната наполнилась запахом пороха.

Начальник гарнизона, тоже бывший офицер австрийской армии, дал буяну для проформы три дня домашнего ареста и, снисходительно улыбнувшись, назвал его «Волшебным стрелком». Это прозвище так и осталось за лейтенантом. Новое пополнение, юные офицерики, каждый год приходившие в полк из училища, с восторгом слушали рассказ об этой истории, уже обросший десятками вымышленных подробностей, и с почтением и завистью поглядывали на Штястного.

Да, странная это штука — офицерское достоинство! Пойдите навеселе, как старший лейтенант Вебер, на танцульку и затейте там ссору из-за незнакомой девицы, которую у вас перехватывают нахальные юнцы. Крепкие словацкие парни отвесят вам две оплеухи, об этом узнают в полку, и готово дело — вынужденная отставка, уход из армии с испорченной репутацией.

Хорошо еще, что Скала попал в авиацию, там этого кретинизма меньше. Среди летчиков немало инженеров, офицеры образованные, отношение к рядовым более человечное, быть может потому, что офицеров и солдат сближает любовь к машине и каждодневная опасность. Нет чрезмерного службистского педантизма, который превращает военную службу в ад.

Но и среди летчиков слово «большевик» произносили так же, как «негодяй» или «выродок». В дни парламентских выборов офицеры с высокомерным пренебрежением смотрели на штатских и тешились своим положением политических евнухов, за которое получали более высокое жалованье, чем другие государственные служащие. Зачем размышлять, к чему политика!

Все это Иржи понимает теперь, после Мюнхена, после перелета в Англию, где изрядно охладили их пыл, после бомбежек вражеских тылов. Сколько раз думал он, что и в тылах ненавистной фашистской Германии есть такие же жены и дети, такие же старики родители, как у него… От этих мыслей не спасает даже панцирь военного воспитания.

И вот теперь Иржи с болью сознает, какие нелепые представления о советской стране и ее людях были у него в течение многих лет. Он вел себя, как старая бабка, которая верит в царствие небесное и в адское пекло, потому что ей это внушили.

Скала потягивается до боли в обожженном теле и горько вздыхает: «Уснуть, спать, не думать…»

— У меня тут трудный случай, Иосиф Ефремович, — говорит профессор Кропкин полковнику авиации, который с нескрываемым удовольствием допивает уже бог весть который стакан чаю.

— У вас, коновалов, и не бывает других случаев, — хохочет полковник, заговорщически подмигнув медсестре Верочке.

— Не скажи, у нас бывали и удачные случаи, — шутливо подхватывает в тон ему Петр Васильевич. — Лежал как-то один полковник. Теперь он обнаглел, а вот в начале войны у меня в полевом лазарете под ножом скулил: «Петр Васильевич, ты самый лучший хирург на всю матушку Россию, уж ты режь меня поаккуратнее…» — Профессор так смешно изобразил испуганное лицо полковника, что даже Вера рассмеялась.

— Я скулил? — возмутился тот. — Верочка, скажите, скулил я когда-нибудь?!

Вера тоже включилась в дружескую перепалку:

— Где уж вам было скулить! Ничего не видели и не слышали, даже наркоз не понадобился…

— Верно! — ухмыльнулся Петр Васильевич. — И все-таки мы его поставили на ноги, хоть он и рассыпался на куски, как старый глиняный горшок…

— Залатали кое-как, признайся, что только залатали! — смеется полковник. — Я до сих пор похож на склеенный горшок!

— И не совестно вам! — притворно сердится Верочка. — Выглядите, как студент, с виду вам лет двадцать, не больше…

— Ладно же, если буду еще раз ранен, постараюсь попасть к другой сестре.

— Хоть к самому черту! — восклицает Петр Васильевич. — А теперь слушай. Я тебя не затем пригласил и пою чаем, чтобы слушать твои шуточки.

— Ах, вот оно что, стало быть, ты меня ради своего трудного случая подкупаешь этим спитым чаем, скупердяй!

— Серьезно, товарищ полковник, — поддерживает профессора Вера. — Вы можете помочь…

И Петр Васильевич рассказывает историю Иржи Скалы. Он немного смущен, запинается, говорит что-то о «чуде», о «чистой случайности», стараясь скрыть радость и торжество врача, гордость своим «особым случаем».

— Когда этот парень увидит свое лицо, его психическая реакция будет ужасна, — заключает профессор, глядя в темные глаза полковника, которые сразу стали серьезными. — На нем был опознавательный жетон и вот этот медальон. — Петр Васильевич подает Собеседнику раскрытый медальон с миниатюрной фотографией — молодая супружеская пара с ребенком.

Полковник задумчиво смотрит на снимок.

— Нелегкое это будет дело, Петя, — говорит он, потерев гладко выбритый подбородок. — Даже в Чехословацком корпусе не все ладно с кадровыми офицерами. Многие из них до сих пор уповают на свой штаб в Англии, а штаб этот явно настроен против нас. Этот твой летчик к тому же служил в британской авиации. У нас, правда, должна быть сформирована чехословацкая эскадрилья, но кто знает, когда это будет. А взять его в нашу авиацию… гм… не знаю, не знаю… трудное дело.