— А по-моему, если выехать в половине седьмого, ничего не изменится.

Добродетель слабым голосом протестует:

— Но мы же договаривались…

— Договор для человека или человек для договора? — ухмыляется Искуситель, толкуя Священное Писание по-своему. — А потом, вы же всю гостиницу перебудите. Пожалейте хотя бы прислугу.

— Но ведь здесь все рано встают, — шепчет добродетель едва слышно.

— Без надобности они бы не вставали! Значит, так, завтрак ровно в половине седьмого — тогда мы никого не потревожим.

Таким образом, Зло удается скрыть под маской Добра, и вы спите до шести, объясняя своей совести, что делается это исключительно из любви к ближнему, чему она, впрочем, верить отказывается. Бывали случаи, когда приступы любви к ближнему затягивались и до семи.

В той же мере, в какой наши потребности не соответствуют нашим возможностям, расстояние, измеренное циркулем по карте, не соответствует реальному расстоянию, отмеренному колесами велосипеда.

— Десять миль в час, семь часов в пути — стало быть, семьдесят миль за день. Ничего особенного.

— А подъем?

— А спуски? Хорошо, пусть будет восемь миль в час и шестьдесят миль в день. Gott in Himmel! Хороши же мы будем, если не сумеем проехать восемь миль в час! Тогда нам самое место не на велосипедах, а в инвалидных колясках! Кажется, что, даже очень постаравшись, невозможно проехать меньше восьми миль в час. Но это только кажется.

В четыре часа дня голос Долга гремит уже не так призывно:

— Да будет тебе, куда спешить? Посмотри, какой отсюда прекрасный вид.

— Красота. Но не забывай, до Сан-Блазьена еще двадцать пять миль.

— Сколько?

— Двадцать пять, может, двадцать шесть.

— Выходит, мы проехали всего тридцать пять миль?

— Никак не больше.

— Ерунда! Твоя карта врет.

— Мы крутим педали с самого утра.

— Ошибаешься. Начать с того, что мы выехали только в восемь.

— Без четверти восемь.

— Предположим. И каждые шесть миль отдыхали.

— Мы останавливались полюбоваться окрестностями. Какой смысл приехать в страну и ничего не увидеть!

— Это не считая остановок на крутых подъемах.

— Ничего удивительного, сегодня на редкость жаркий день.

— Не забудь, до Сан-Блазьена всего двадцать пять миль.

— Еще подъемы будут?

— Да, два. И, соответственно, два спуска.

— Мне помнится, ты говорил, что в Сан-Блазьен дорога идет под гору?

— Да, последние десять миль. А всего до Сан-Блазьена двадцать пять.

— А не меньше? Это что за деревушка у озера?

— Это не Сан-Блазьен, до него еще далеко. Поехали, а то мы что-то расслабились.

— Наоборот, перетрудились. В таких вещах необходима умеренность. Славная деревушка, как она называется? Титизее. Воздух там, наверное, замечательный…

— Что ж, я не против. Вы же сами предложили ехать до Сан-Блазьена.

— На что нам этот Сан-Блазьен? Дыра какая-то… Вот Титизее — дело другое.

— И недалеко.

— Всего пять миль.

Все хором:

— Остановимся в Титизее!

Подобное несоответствие теории и практики открылось Джорджу в первый же день.

— По-моему, — сказал Джордж (он ехал на одноместном велосипеде, а мы с Гаррисом на тандеме, немного впереди), — мы договаривались, что в гору поднимаемся на поезде, а с горы спускаемся на велосипедах.

— Да, — сказал Гаррис, — в принципе так оно и будет. Но ведь не на каждую же гору в Шварцвальде ходят поезда.

— Есть у меня подозрение, что они вообще здесь не ходят, — проворчал Джордж, и наступила томительная пауза.

— Кроме того, — заметил Гаррис, который немало думал на эту тему, — тебе же самому не захочется ехать только под гору. Это будет нечестно. Любишь кататься, люби и саночки возить.

Опять воцарилась тишина, которую на этот раз нарушил Джордж:

— Вы только, пожалуйста, из-за меня не перенапрягайтесь, — сказал Джордж.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Гаррис.

— Я хочу сказать, — ответил Джордж, — что, если нам подвернется поезд, не бойтесь оскорбить меня в лучших чувствах. Лично я готов ездить по горам в поезде, даже если это и нечестно. Пусть уж это будет на моей совести. Всю неделю я вставал в семь утра, так что совесть моя чиста. Поэтому обо мне не беспокойтесь.

Мы пообещали иметь это в виду, и путешествие продолжалось в гробовой тишине, пока ее снова не нарушил Джордж.

— Какой, ты говоришь, у тебя велосипед? — спросил он Гарриса.