Вызывали врача…

И вот в то время в Москве — вы только представьте себе, когда арестовывают ни за что, — брат этот напился где-то не дома и повел антисоветские разговоры… Тут же донесли, схватили его, но не органы, а, слава Богу, милиция. А он там выпендривается:

— Как вы меня брать смеете? Да знаете ли вы, кто мой брат?! Он вас в порошок сотрет.

Вот они и позвонили — удостовериться.

Сережа взорвался, но тотчас в руки себя взял и поехал. Уж чего это ему стоило, каких нервов — не знаю, но дело как-то уладилось.

А я рассердилась — звоню Наде:

— Ты знаешь, что твой муж вытворяет? Что он болтает? Почему ты его не удерживаешь? Почему ты его дома не заперла? Ты его запирать должна, когда он пьян.

А она грубо:

— Заботься о своем муже!

— Я-то о своем муже беспокоюсь, а ты о своем, вижу, и не думаешь! — И повесила трубку.

Вот так-то она мне за посылку до земли поклонилась.

Еще Каруцкий с Абрашкой, помните, я вам рассказывала, — Каруцкий был Мирошиным начальником в Алма-Ате? Ягода перевел Каруцкого в Москву. Абрашка за ним сюда же. И опять, как в Алма-Ате, повадился этот Абрашка ко мне ходить днем, когда Мироши нет. Всякие сплетни рассказывал, например, что Сталин женился на младшей сестре Кагановича — Розе, иногда даже какие-то подарки приносил.

Я не скрывала от Мироши его визитов, а Мироша вдруг страшно стал ревновать. К уроду, к карлику! Мироша доказывал, что некоторые женщины имеют извращенный вкус, вот и нравятся им уроды. «Человек, который смеется» ему вспомнился.

Раз мы страшно поссорились…

А Каруцкий работал в наркомате на оперативной работе, пил в мертвую. Однажды после попойки с друзьями застрелился. Думаю, ждал, что не сегодня-завтра его возьмут, не выдержал ожидания…

А я, я жила, как зажмурившись. Нам было хорошо, мнилось, так и будет — мы попали на удачливый, безопасный остров. Все падают, а мы вознеслись.

Как раз в это время вернулся из-за границы Алтер — Михаил Давыдович Король, двоюродный брат Мироши. Алтер — одно из имен, которое ему дали при рождении. Оно означает «старший». Он был старшим среди своих братьев и сестер, и в семье его часто так звали. Женат он был на своей двоюродной сестре Фене, родной сестре Мироши. Она была красавица, настоящая Юдифь. У них росли две дочери. Младшая, Майя, тоже красавица, вылитая мать (ей тогда было пятнадцать лет), и старшая, Бруша, восемнадцати лет, не красавица, но в лице такая «милость» (от слова «милый»), такая доброта, что невозможно было не потянуться к ней всем сердцем. У нее был удивительно мягкий характер, тонкий теплый юмор — описать трудно, ее надо знать. Вот такие две чудные девочки.

Все они были непрактичны, хозяйничать не умели. Феня работала экономистом в Госплане, пропадала на службе, девочки — на учебе и общественной работе. О вещах они не думали, Феня внушала дочкам, что думать о тряпках недостойно, что это мещанство. По характеру — настоящие, принципиальные «синие чулки», но очень милые, очень добрые.

Михаил Давыдович несколько лет прожил за границей — это была секретная командировка. Перед тем как обосноваться в США, он жил какое-то время в Европе, затем в Китае, Японии, чтобы «замести следы». Приехал он в США из Канады как еврей-коммерсант, поселился в Нью-Йорке. В США его заданием было основать фирму, доход с которой шел бы на финансирование американской компартии и на коммунистическую прессу. То есть послан он был не как шпин, а для пропаганды, агитации в пользу перемены строя.

Всего их отправили пять человек. За границей они разбились на две группы: в одной три человека, в другой двое — Михаил Давыдович и Марк Павлович Шнейдерман.

В 1938 году их всех отозвали в Москву. Когда Михаил Давыдович возвращался, ему в Париже в посольстве один знакомый сказал: «Вы возвращаетесь домой? А вы знаете, что там делается?» И рассказал, какие идут аресты. «Постарайтесь здесь задержаться хотя бы на год», — посоветовал он. Михаил Давыдович поверил, но побоялся, что в случае его задержки расправятся с семьей, да и его достанут где угодно.

И он вернулся.

Вернулся и сразу окунулся в этот ужас арестов. «Тройку», которая отделилась от них с Шнейдерманом, арестовали тотчас по возвращении, еще до приезда Михаила Давыдовича. Не успели они с Марком приехать, как того арестовали тоже. Михаил Давыдович пока еще был на свободе, но партбилет у него отобрали, работы не давали, он нервничал без дела.

Мироша его любил, но сейчас, когда он только что вернулся из-за границы, поостерегался с ним видеться. Виделась одна я, без Мироши. Алтер с семьей жил на даче в Краскове, наша с Мирошей госдача находилась в Томилине. Я люблю ходить пешком и часто приходила к ним. Лето, тепло, я в крепдешиновом сарафанчике с открытой шеей и плечами, разве что накинешь фигарошку, когда идешь по поселку.

Феня встречала меня всегда приветливо, ласково. У нее был замечательный характер. Помню, когда Мироша меня «похитил» и мы с ним по пути в Алма-Ату были проездом в Москве, никто из Мирошиных родственников не захотел меня знать — они все возмущались, что Мироша бросил Густу, которую они знали с детства и любили. Не захотел и Михаил Давыдович, он говорил резко: «На чужом несчастье счастья не построишь». Тогда «признала» меня только одна Феня. Она приехала знакомиться со мной к нам в «Метрополь» в черном бархатном платье с белым пикейным воротничком, гладко причесанная, красивая, молодая, сияющая — само дружелюбие. Она меня тогда очаровала. Мы друг другу понравились, и это ее отношение ко мне сохранилось на всю жизнь. В Краскове она встречала меня как добрая подруга.