Михаил Давыдович изнывал дома. Нельзя сказать, чтоб он был внешне красив. Если Мироша был плотный, широкий, сильный, то о Михаиле Давыдовиче вернее сказать — полный. У него всегда выступало брюшко. У Мироши густая, буйная, волнистая шевелюра, а шевелюры Михаила Давыдовича я никогда не видела — он очень рано облысел. Глаза у обоих были замечательные, но совсем разные. У Мироши — прекрасные, «сводчатые», в опахалах густых ресниц; у Михаила Давыдовича — не столько красивые, сколько умные, выразительные, вдумчивые. Человек он был интересный, начитанный, много на свете повидавший, очень умный, с юмором. Вернулся он из поездки совсем американцем — привычки, поведение. Русские слова иногда терял (все предыдущие годы ни слова по-русски, он же разыгрывал роль). Много рассказывал интересного. Например, как он выучил английский язык по учебникам и с нашими преподавателями. А когда приехал в Америку, оказалось, что никто его не понимает. В первый же день вышел из гостиницы, заблудился, спрашивает, как пройти, а все смотрят на него и плечами пожимают. Наконец обратился к чистильщику сапог, тот тоже ничего не понял, но он был еврей и вдруг догадался, что Михаил Давыдович тоже еврей, и заговорил с ним по-еврейски. Тут они друг друга поняли. Чистильщик посоветовал ему говорить по-еврейски: кое-кто тогда его все-таки будет понимать.

Михаил Давыдович купил пластинки, патефон и в гостинице день за днем громко повторял тексты. Гостиница была дешевая, через стены все слышно, живущие рядом жильцы слушали день, слушали два, потом решили, что сосед у них умалишенный, и вызвали психиатра. Ну ему Михаил Давыдович объяснил, что он — немецкий еврей, учился только по учебникам, а сейчас одолевает произношение.

Освоив язык, он основал коммерческую фирму. Но тогда этого он при мне не рассказывал…

Ему было тягостно сидеть без дела. Феня работала, зарабатывала. У них была домработница Мария Александровна, мордовка, из раскулаченных, очень им преданная, но грубая. Она души не чаяла в Фене, а когда Михаил Давыдович приехал и стал околачиваться дома без работы, она его расценила, вероятно, как паразита, который по своей охоте сел на шею ее любимой хозяйке, и стала глубоко презирать. Копилось-копилось в ней раздражение против Михаила Давыдовича и вдруг вылилось.

Как-то было мясо на обед. Мария Александровна подавала к столу — Фене, мне, девочкам, а Михаилу Давыдовичу (она ему всегда последнему подавала) — один гарнир. Он воскликнул шутливо:

— А мне мяса не дали! — Думал, она ошиблась.

А Мария Александровна как отрежет, да так резко:

— Кто не работает, тот не ест!

Михаил Давыдович взглянул на нее сперва в недоумении, но тут же до него дошел смысл, он покраснел, встал и вышел из комнаты.

Феня — сама доброта, а тут Марии Александровне:

— С завтрашнего дня вы у нас больше не работаете! — И выскочила за Михаилом Давыдовичем.

Мария Александровна потом просила, плакала, и Феня сжалилась.

Так Мария Александровна ударила его по больному месту.

Я уже говорила, что Мироша избегал к ним ходить. Встретились они с Михаилом Давыдовичем как-то у родственников… Ну тут посторонних глаз не было, пошел задушевный разговор. Отсели от всех. Мироша спрашивал, интересовался, Алтер отвечал, а потом и Алтер стал спрашивать.

У Алтера было всегда свое собственное мнение. И смотрел он прямо в глубь вещей, безо всяких лицемерных прикрас.

Что Мироша отвечал ему, не помню, помню только, что Алтер вдруг сказал ему, прямо глядя в глаза, резко осуждая его, как когда-то за картежную игру:

— У тебя, наверное, руки по локоть в крови. Как ты жить можешь? Теперь у тебя остается только один выход — покончить с собой.

— Я сталинский пес, — усмехнулся Мироша, — и мне иного пути нет!

И верно. Я вам говорила уже, когда рассказывала о Новосибирске, что Сережа, если бы даже и захотел, уже не мог бы вырваться из машины, он ее вынужден был крутить… Правда, тут, в Москве появилась иллюзия, что из той машины Сережа вырвался.

А я… Я до поры была беспечна, мне очень нравилась наша «дипломатическая» жизнь. А тут еще Сережа намекнул мне как-то, что его могут направить послом, но уже не в Монголию, а повыше. Максим Максимович Литвинов к нему очень хорошо относился…

Тогда Сереже и рассказали про Марка Шнейдермана. Я уже говорила, что его арестовали тотчас после возвращения из-за границы.

И вот через какое-то время прибегает к нам Михаил Давыдович. Это было необычно: понимая, что Мироша остерегается с ним встречаться, он обычно себе этого не позволял…

Но тут:

— Знаете, Марка освободили!

Тем самым посветлело и над его головой. Сережа — никаких комментариев.

Мы тут же собрались — Мироша снял с себя запрет — и поехали к Королям. Михаил Давыдович вызвал по телефону Шнейдермана и его жену — Веру Васильевну, и мы очень весело отметили это событие.

Уже много лет спустя Михаил Давыдович говорил мне:

— А знаешь, это Мирошиных рук дело, что Марка освободили.

Я думаю, он прав. Мироша мне тогда, помню, рассказывал:

— Меня вызывали на Лубянку, спрашивали о Шнейдермане.

— И что же?

— Попросили дать характеристику.

Я теперь думаю, что Мироша сказал мне не всю правду. Это не его вызывали, а он сам пошел, используя свои большие связи.

И еще мне кажется, то, что Алтера не арестовали, когда брали всех, кто хоть какую-то связь с заграницей имел, — тут тоже распространилась над ним Мирошина защита.

Может быть, конечно, это было в его, Мирошиных, интересах. Ему нежелательно было иметь арестованного родственника, а раз Марка взяли, значит, могли взять и Алтера, и Мироша нажал на все свои связи, чтобы Марка освободили, а Алтера не тронули.