Приходя к мысли о самоубийстве, ставят крест на себе, отворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными. Эти воспоминания уже не могут дотянуться до человека, спасти и поддержать его. Непрерывность внутреннего существования нарушена, личность кончилась.

…Мне кажется, Маяковский застрелился из гордости, оттого, что он осудил что-то в себе или около себя, с чем не могло мириться его самолюбие. Есенин повесился, толком не вдумавшись в последствия и в глубине души полагая — как знать, может быть, это еще не конец и, не ровен час, бабушка еще надвое гадала. Марина Цветаева всю жизнь заслонялась от повседневности работой, и когда ей показалось, что это непозволительная роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательною страстью и взглянуть кругом трезво, она увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, непривычный, косный, и в испуге отшатнулась, и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах спряталась в смерть, сунула голову в петлю, как под подушку. …И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой с такими, что ли, словами: „Ну вот, все кончено. Прощай, Саша“.

Но все они мучились неописуемо, мучились в той степени, когда чувство тоски уже является душевною болезнью. И помимо их таланта и светлой памяти участливо склонимся также перед их страданием».

Помнится, Илья Эренбург сказал, что ему было неловко читать эти строки: Борис Леонидович был эгоцентриком-лириком, устремленным в глубь собственной души, и не умел разгадывать тайны чужих душ. (Понимаю Илью Григорьевича: ум, в особенности скептической складки, обычно считает себя выше мудрости, хотя она, мудрость, и есть ум, понявший, что не беспределен.)

Но и Пастернак говорит: «Мне кажется… кажется…», даже предупреждает заранее: «Мы не имеем понятия…» И эта деликатность предположений и версий — контрастный фон для того, о чем он имеет-таки понятие. Притом непреклонное.

Вот оно: мы должны быть участливы, душевно вникая в участь всех тех, кто покончил с собственной жизнью или с жизнью собственного таланта. Будь то замкнувший свой дар Эрдман, опустившийся Олеша или… Но перечень самоубийц длинен, а главное, он, как все списки на свете, потакает уравниловке.

У Николая Асеева есть «Песнь о Гарсиа Лорке» — о гибели гения испаноязычной поэзии, расстрелянного франкистами. Стихи — без иронии — очень красивые, как красива в них сама смерть:

Финал же и вовсе — победный, мстительный:

Да, красиво. Тем более золотые плоды, срываемые на смертной дороге, — это поэзия, добытая из поэзии. Почти цитата из самого Лорки, из баллады «Как схватили Антоньито эль Камборьо на Севильской дороге» (перевод Анатолия Гелескула):

Ну а уж про убийц, побежденных поэзией, — это вошедшая в нашу российскую плоть утопия Достоевского: красота спасет мир.

Увы! Как раз в дни, когда пишу это, Испания, говорят, находится в шоке — то бишь та ее часть, у которой есть душевный досуг страдать за своих поэтов и стыдиться за их палачей. В печать проникло письмо того, кто командовал расправой над Лоркой:

«Ты и представить себе не можешь, любезный художник, как забавлялись мои солдаты с твоим другом-педиком, прежде чем застрелить его. Это была поистине незабываемая ночь».

Вот чт'o, а вовсе не песни, сладострастно запомнилось тем, кто убивал поэта.

И еще раз — увы! Потому что эта сладость — не только уничтожить, но испохабить источник поэзии — ведома, разумеется, подонкам не одной лишь Испании. Вспоминается, как начальник того лагеря, где находился заключенный Николай Заболоцкий, осведомился у подчиненного, пишет ли поднадзорный поэт стихи. И услыхав: нет, не пишет, даже говорит, что никогда больше не будет писать, удовлетворенно откликнулся: «Ну то-то».