Так вот, сам Николай Робертович отказался вести такую двойную жизнь — только не тем жертвенным образом, какой предпочел муж Надежды Яковлевны. Вы не даете мне жить жизнью первой и настоящей? Так пусть же будет одна лишь вторая. Казенная — или полуказенная, впрочем, с домашними радостями. Коньячок. Любимые бега. И — право самому презирать то, что пишешь.

Артист Сергей Юрский вспоминает, как впервые встретился с Эрдманом: он был приглашен в Таллин, на кинопробу, но прежде с ним захотел познакомиться автор сценария.

Юрский спустился в эрдмановский люкс. Николай Робертович «сидел в пижаме в гостиной своего номера и неспешно открывал бутылку коньяка. Было девять часов утра.

Эрдман сказал: „С приездом“, — и я сразу (! — Ст. Р.) подумал о Гарине, о его манере говорить.

Эрдман продолжал:

— Мы сейчас выпьем за ваш приезд.

— Спасибо большое, но у меня проба в двенадцать, — чинно сказал я.

— У вас не будет пробы. Вам не надо в этом фильме сниматься.

— Почему? Меня же вызвали.

— Нет, не надо сниматься. Сценарий плохой.

У меня глаза полезли на лоб от удивления.

— Я, видите ли, знал вашего отца. Он был очень порядочным человеком по отношению ко мне. Вот и я хочу оказаться порядочным по отношению к вам. Пробоваться не надо и сниматься не надо. Сценарий я знаю — я его сам написал. Вам возьмут обратный билет на вечер, сейчас мы выпьем коньячку, а потом я познакомлю вас с некоторыми ресторанами этого замечательного города».

История обаятельная, но какой это, в сущности, ужас: писать что угодно и в компании с кем угодно. Не только с Михаилом Вольпиным, истинным другом и талантливым человеком, который всегда понимал разницу между собою и «Колей», — нет, об Эрдмане как о соавторе получили возможность писать мемуары ничтожнейшие поденщики вроде Климентия Минца или Якова Зискинда.

Автор «Самоубийцы» совершил самоубийство. Больше того, оказался заживо погребен. Вениамин Смехов рассказывает, как его знакомые «отсиденты», выйдя в пятидесятые годы из лагерей и немногим позже услыхав имя Эрдмана в связи с «Таганкой», не поверили своему слуху:

— Постой, какой Эрдман? Сын того Эрдмана? Мейерхольдовского? Или внук?

— Нет, он сам, Николай Робертович.

— Минуточку! Это полная чепуха! Во-первых, его расстреляли до войны, а во-вторых, ты сошел с ума! Какой Эрдман? Ему же сто лет! Он же был с Есениным, с Маяковским, с Луначарским…

— Все правильно! И вы его завтра увидите с Любимовым на премьере!

Забвение не стало бы меньшим, если б знакомые Смехова не сидели в лагере и имели возможность видеть кинокартины «Спортивная честь» или «Здравствуй, Москва!».

«Самоубийца» — и самоубийство… Чтобы быть каламбуром, это слишком трагично; чтобы быть метафорой — слишком реально. Была бы метафора, если б мы говорили не о писателе.

В какой момент, спрашивает вдова Мандельштама, человек Страны Советов переходит из одной сферы слова и мысли в другую? В какой переломный, поистине пограничный момент? В своей судьбе Эрдман это от нас утаил, но зато в смешной комедии «Самоубийца» он запечатлел этот трагический переход.

Попробуйте расхохотаться, слушая монолог Подсекальникова, который заполучил револьвер — для него не бутафорский:

«— Предположим, что вы берете… и вставляете дуло в рот… Вставили. И как только вы вставили, возникает секунда. Подойдемте к секунде по-философски. Что такое секунда? Тик-так. Да, тик-так. И стоит между тиком и таком стена. Да, стена, то есть дуло револьвера. Понимаете? Так вот дуло. Здесь тик. Здесь так. И вот тик, молодой человек, это еще все, а вот так, молодой человек, это уже ничего. Ни-че-го. Понимаете? Почему? Потому что тут есть собачка. Подойдите к собачке по-философски. Вот подходите. Подошли. Нажимаете. И тогда раздается пиф-паф. И вот пиф — это еще тик, а вот паф — это уже так. И вот все, что касается тика и пифа, я понимаю, а вот все, что касается така и пафа, — совершенно не понимаю. …Дарвин нам доказал на языке сухих цифр, что человек есть клетка. …И томится в этой клетке душа. Это я понимаю. Вы стреляете, разбиваете выстрелом клетку, и тогда из нее вылетает душа. Вылетает. Летит. Ну, конечно, летит и кричит: „Осанна! Осанна!“ Ну, конечно, ее подзывает Бог. Спрашивает: „Ты чья?“ — „Подсекальникова“. — „Ты страдала?“ — „Я страдала“. — „Ну, пойди же попляши“. И душа начинает плясать и петь. …Это я понимаю. Ну а если клетка пустая? Если души нет? Что тогда? Как тогда? Как, по-вашему? Есть загробная жизнь или нет?»

Николай Робертович был, судя по всему, атеистом — да и у нас идет разговор на уровне не религии, а морали (в той степени, в какой они вообще разделены). И именно в этом смысле отказ великого драматурга от того, что ему даровано свыше, есть ответ отрицательный и безнадежный: нету загробной жизни! Так что и таллинская история, столь симпатичная в изложении Юрского (да и в самом деле свидетельствующая о сохранности превосходных человеческих качеств, доброты и совестливости), тем не менее констатирует состояние, неизбежное после смерти, физической или духовной, — распад. Разложение.

Просто в ситуации с Эрдманом это скрашено его привлекательностью — и, разумеется, еще одним: мы помним, чт'o он написал. Чт'o успел написать до рокового решения.

Естественно, чаще бывает не до умиления.

Итак: «Есть загробная жизнь или нет?» Сравним: «Я всегда говорил: у него один тяжелый недостаток — он не верит в загробную жизнь!» Не странно ли сходство двух этих фраз, учитывая, что вторая сказана о литературном подонке Владимире Ермилове литературным генсеком Александром Фадеевым, который видел в презираемом им «Ермишке» испохабленное дарование? Притом уж тут-то испохабленное с готовностью, чуть ли не сладострастно.