Шрифт:
Если верить Одоевцевой, случилось еще и такое:
«Не рассчитав движения, я вдруг совсем выдвинула ящик (стола. — Ст. Р.) и громко ахнула. Он был туго набит пачками кредиток.
— Николай Степанович, какой вы богатый! Откуда у вас столько денег? — крикнула я…
Гумилев вскочил с дивана, шагнул ко мне и с треском задвинул ящик, чуть не прищемив мне пальцы.
Он стоял передо мной бледный, сжав челюсти, с таким странным выражением лица, что я растерялась. Боже, что я наделала!
— Простите, — забормотала я, — я нечаянно… Я не хотела… Не сердитесь…
… — Перестаньте, — он положил мне руку на плечо. — Вы ни в чем не виноваты. Виноват я, что не запер ящик на ключ».
И дальше:
«…Он, взяв с меня клятву молчать, рассказал мне, что участвует в заговоре. Это не его деньги, а деньги для спасения России. Он стоит во главе ячейки и раздает их членам своей ячейки.
Я слушала его, впервые понимая, что это не игра, а правда.
… — Боже мой, ведь это безумно опасно!
Но он спокойно покачал головой.
— И совсем уж не так опасно. Меня вряд ли посмеют тронуть. Я слишком известен. И я ведь очень осторожен».
Если верить… Но верить нельзя.
Невозможно представить, что Гумилев, действительно осторожный, педантичный, вызывавший своим педантизмом насмешки, дважды мог так проколоться: черт-те куда засунуть опаснейший документ и сверхбеспечно держать незапертым ящик стола с несметными суммами.
Главное, впрочем, не это.
Уже неинтересно и поздно доказывать то, что доказано: не был Гумилев участником так называемого Таганцевского заговора, не сочинял прокламаций, не держал дома «общак» заговорщиков, так что Одоевцева вслед за супругом, как говаривал Гоголь, прилгнула — для красоты сюжета. Больше того. Самого заговора не было — была провокация петроградской ЧК, занятие, которое вскоре станет привычным для этого славного органа, а покуда еще как бы в новинку. Случилось то, к чему Гумилев не был готов, уж тем более не торопя «блестящее» завершение своей судьбы.
Правда, за пять лет до расстрела он напишет словно бы пророческое стихотворение о «невысоком старом человеке», который «стоит пред раскаленным горном» и занят изготовлением того, что разлучит поэта с землей:
Пуля, им отлитая, просвищет Над седою, вспененной Двиной, Пуля, им отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной.Но стихи — не прогноз Нострадамуса, да и речь-то — о немецком рабочем, о немецкой пуле, и Двина не с ветру взялась: полк, в котором служил вольноопределяющийся Гумилев, дислоцировался на ее берегу. Вообще он пророчил себе иную судьбу.
«Николай Степанович почему-то думал, что он умрет пятидесяти трех лет, — это воспоминание Вольдемара Шилейко, востоковеда, поэта и, кстати сказать, второго (как раз после Гумилева) мужа Ахматовой. — Я возражал, говоря, что поэты рано умирают или уж глубокими стариками (Тютчев, Вяземский). И тогда Николай Степанович любил развивать мысль, „что смерть нужно заработать и что природа скупа и с человека выжмет все соки и, выжав, — выбросит“, — и Николай Степанович этих соков чувствовал в себе на 53 года. Он особенно любил об этом говорить во время войны: „Меня не убьют, я еще нужен“».
(А как же: «Пуля, им отлитая, отыщет грудь мою…»? Вот и верь после этого в «пророчества пиитов»! Но об этом еще поговорим.)
Словом, кому-кому, а Гумилеву было еще так рано покидать этот свет!
Семен Гейченко, знаменитый хранитель Пушкинских Гор, тонко заметил, что тридцатисемилетний Пушкин «прожил не одну, а десять, двадцать жизней… Уходил из жизни очень старый, безмерно усталый, задерганный и запутавшийся человек». Смерть развязывала все узлы.
О Гумилеве, убитом в тридцать пять лет, в возрасте почти пушкинском, можно сказать, что он только начинал свою жизнь.
В каком смысле?
«Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженной голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной…»
Говорит поэт Владислав Ходасевич, и слова того, кто смолоду был даже чрезмерно взрослым, звучат снисходительно. Но ведь и сам Гумилев сказал, что ему вечно тринадцать лет.
А как же иначе? Не он ли увлекался Майн Ридом, журналом «Мир приключений»? Не он ли воспевал романтику риска и авантюры? «Я конквистадор в панцире железном…» Знаменитые «Капитаны» со сверхзнаменитым: